Л. НИКУЛИН

ВЫСШАЯ МЕРА

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

И З Д А Т Е Л Ь С Т В О

“ Ф Е Д Е Р А Ц И Я ”

М О С К В А

О Т П Е Ч А Т А Н О

в 14-й типогр. “Мосполиграф”

Москва, Варгунихина гора, 8.

Главлит № А25019. Зак. № 2051.

Тираж 5.000 экз. Фосп. № 155.

1 9 2 9

В Ы С Ш А Я М Е РА

(ПОВЕСТЬ)

I

Эта странная история началась на бульваре Распай, в одну февральскую ночь, в Париже.

В два часа ночи между городом и черными облаками повисла неподвижная, мельчайшая дождевая пыль.

Она отполировала до зеркального сияния асфальт, она покрыла влажным блеском высокие кровли домов и

голые сучья платанов на бульваре. Зеленые, светящиеся капельки газовых фонарей отражались в мокром

асфальте коротенькими жирными золотыми змейками. Афиши пузырились и морщились на железной стенке

писуара. Знакомый каждому “Черный лев” — лучший крем для чистки обуви, съежился, оттекал и походил на

тощую мокрую болонку. Красный чорт сыскного бюро Аргус — плакал, истекая розовыми слезами и грустно

гримасничали рожи клоунов Джима и Алекса из цирка Медрано. В девять часов вечера сердитые консьержи

заперли двери подъездов и, не торопясь, открывали их запоздалым жильцам. В два часа ночи бульвар был

совершенно пуст. Сумасшедший такси несся по бульвару в направлении Монпарнаса к веселому перекрестку,

где мигают друг другу огни “Ротонды”, “Дома” и бара “Сигонь”. Фонари такси, два золотых ромбика,

пропадали на закруглении и опять бульвар походил на забытую декорацию через час после спектакля. Почти

рядом с железным писуаром стоял такси 1735-X-19. Обхватив руками колени, спрятав нос в поставленный

стоймя воротник, сидел шофер и рассеянно смотрел на электрические розовые огни станции метрополитэна.

Каждые десять минут шофер слышал жужжащий, сквозной гул пробегающего под землей поезда, но ни один

человек не поднимался на поверхность земли. Наконец, в промежутке между двумя поездами, из зева

метрополитэна появилась маленькая фигурка под зонтиком. Розовые, открытые до колен ножки быстро

пробежали по лужам. Желто-белое короткое пальто стало серым от дождевой пыли и зонтик блестел, как купол

Дома Инвалидов. Когда зонтик отклонился назад, шофер увидел тонкие огненно-алые губы, черные острые

завитки волос, маленький мокрый носик и совершенно круглые голубые глаза.

— Меня зовут Габриэль, — сказала маленькая женщина, — можно мне посидеть у тебя в тележке?

Шофер наклонился, левой рукой открыл дверцу машины и Габриэль и ее зонтик спрятались в коробочке

такси. В эту минуту тяжелым, монументальным шагом проходили двое полицейских в клеенчатых, сверкающих,

как металл, пелеринах. Они остановились и сказали благожелательными, густыми голосами:

— Добрый вечер.

— Мерзкая погода. Не правда ли?

— Да, — ответил шофер, и вынул из кармана пакетик с сигаретами, — не хотите ли, это “голубые”.

— Благодарю, хотя я курю “желтые”, — сказал бригадир и взял.

— Возьмите и вы, мадемуазель. — Тонкая и бледная ручка взяла сигарету и торопливо поискала в

сумочке зажигалку.

— Габриэль? Это Габриэль, — сказал полицейский, и оба приложили руки к кэпи.

— Почему ты здесь?

— Спроси господина префекта, — зажигалка Габриэль щелкнула, как взведенный курок. — Какого чорта

ему нужно? Сто лет мы ходим по большим бульварам и вдруг — кончено. Нас гонят. Но это же идиот… На

бульварах всегда можно найти янки или японца. У каждого в кармане твои двадцать франков. И вдруг тебя

гонят.

Полицейские стояли перед открытой дверцей такси. От золотого галуна кэпи, до ботинок с тупыми

носами они неподвижно отражались в зеркальном асфальте. Восковые статуи в музее Гревен более походили на

живых людей, чем они.

— Курочка моя, — сказал бригадир, — мне тебя жаль, моя курочка. А эти облавы? Ты понимаешь, какая

это глупость. Скажи пожалуйста, разве я не знаю всех в моем квартале. В доме четыре живет взломщик сейфов.

Очень приличный господин. У него большая семья, его сын учится в лицее. В доме шесть живут сутенеры и

один русский. Он скупает краденые меха. Еще дальше — сводник румын. Дальше муж и жена — португальцы-

анархисты. В моем квартале я знаю каждую собаку. К чему эти облавы?

— Мы не умеем ценить людей, — меланхолически сказал другой. — Ты помнишь прежнего старичка? Он

не терпел суеты.

— Я прямо скажу, такого префекта надо убрать. И его уберут. Хотя при таком правительстве…

Шофер зашевелился и показал нос из воротника:

— Ты против правительства?

Бригадир погасил сигарету мокрыми пальцами и щелчком подбросил ее вверх.

— Конечно. Как избиратель я голосую против. Однако, надо уважать законы.

— Поговорим о законах, — звонко закричала Габриэль. — Закон! Скажи мне лучше, кто я?

— Кто ты?

Бригадир повернулся на каблуках и посмотрел на шофера.

— Кто она?

— Да, кто я?

— Ты сама знаешь, кто ты, — сказал шофер и попробовал засмеяться.

— Хорошо. Я — это я. Я “делаю улицу”. Но для законов я — мадемуазель Габриэль Марди из города

Ренн.

— Верно, — обдумав подтвердил бригадир.

— Слушай, — почти вдохновенно сказала Габриэль. — В сентябре, в одно из воскресений, я пришла к

Дюпону на плас де Терн. Должна вам сказать, что я была в “форме”. В августе Париж был набит американскими

легионерами и долларами. Я купила себе новую шляпу и пальто в галери Лафайет. Когда я вошла в кафэ — все

Дюпоновские курочки смотрели на меня такими глазами. Назло им я открыла сумочку и показала два билета по

сто франков. Все прекрасно. Как хороша жизнь! Через двадцать минут мне делает глаз немец в зеленой шляпе.

Мы вышли и, знаете куда он меня повез? В “Перокэ”.

— Ого, — хором сказали все трое.

— Именно в “Перокэ”. За две бутылки Айдсик он заплатил пятьсот, не моргнув глазом. Из “Перокэ” мы

едем на Монпарнас в “Жокей”. Из “Жокея” в “Сигонь” и “Викинг”. Немец платит, как Лионский кредит. Одним

словом к утру мы были в отеле “Шик” на Пигале. “Крошка, — говорит он, — у меня нет больше франков”.

Роется в бумажнике и вытаскивает пачку немецких марок. Ты понимаешь, — мне все равно. Мне наплевать

франк или марка. Я хорошо знаю, что марка — это шесть франков. И он мне дает пятьсот марок. Клянусь

святой Катериной!

— О-ля-ля, — опять перебили трое.

Она выскочила из такси и кричала, размахивая зонтиком:

— Ты понимаешь, что я была с ним, как с первым. Три тысячи франков! Две тысячи я положу в банк,

тысячу — на всякие мелочи. Я не сплю ни минуты. Утром я бегу в банк и кладу перед менялой мои пятьсот

марок. Он даже не взглянул в мою сторону. — Мсье, говорю я — как видите — вы мне нужны… Одну минуту,

мсье. — И держу у него прямо перед носом билет. “На какой предмет?” — спрашивает он меня. Ну это меня

взбесило: “Не для того, конечно, чтобы даром спать с вами. Обменяйте мне это на франки”. Он берет билет

двумя пальцами, бросает его мне и говорит: “Мадемуазель, это не стоит ни сантима. Это марки инфляционного

времени. Они ануллированы три года назад”…

Так продолжался этот разговор и продолжался бы еще долго, если бы два человека не вышли из круглого

железного писуара и один не сказал другому по-русски мягким рокочущим басом:

— А все от того, Павел Иванович, что вы не верите в бога.

Полицейские посмотрели на двух русских и пошли по бульвару тяжелыми, медленными шагами.

Габриэль открыла зонтик и, метнувшись к русским, повисла на руке человека в котелке. “Не беспокойтесь”, — с

достоинством сказал он и твердо убрал руку.

Габриэль показала ему язык и побежала сушиться в теплый и душный туннель метрополитэна. И тогда

двое русских подошли к такси и более плотный, в котелке и черном пальто, сказал шоферу: