— Гар Монпарнас.

А туман, вылезший из боковых улиц, соединился на бульваре Распай, как театральный занавес.

II

В эту февральскую парижскую ночь маленький, с низким задом, такси покатился по пустынному

бульвару Распай. Виляя на поворотах, мигая фонарями встречным машинам, такси затормозил на закруглении и,

скользнув четырьмя колесами, остановился у ночного кафе против вокзала Монпарнас. Веранда кафе была

совершенно пуста, но у стойки на высоких табуретах сидели непонятные молодые люди в коротких,

облегающих зад пиджаках и светло-серых панталонах немыслимой ширины. Два седока вышли из такси. Один,

более плотный, в длинном кожаном пальто, походил на старый, перетянутый ремнем, потертый чемодан.

— Сколько? — спросил седок.

— Одиннадцать франков пятьдесят, — ответил по русски шофер.

— Вы русский?.. Приятно.

— Почему же приятно, ваше превосходительство? — спросил шофер и повернул к свету лицо. Плотный,

седеющий брюнет в кожаном пальто и шофер смотрели друг на друга.

— Алексей Алексеевич? Алексей Алексеевич Мамонов!

— Миша!

Они пожали друг другу руки. Спутник Мамонова повернулся на каблуках и пошел в кафе. Он

остановился на пороге, выбрал столик у входа и сел. Обрывки русских слов долетали до него. “Первый

конный”… “Генерал-квартирмейстер…”, “Симферополь…”, “Галиполи…”.

— Простите, Павел Иванович, — сказал Мамонов, придвигая стул. — Любопытная встреча… — Он

расстегнул кожаное пальто и снял шляпу. В открытую дверь они видели, как шофер дал машине задний ход и

отодвинул машину в переулок.

— Занятная встреча, — продолжал Мамонов, — поручик Миша Печерский. В прошлом мой адъютант.

Теперь, как видите… Я его позвал.

— А, собственно говоря, зачем? — спросил спутник Мамонова и снял мокрое кэпи, которое носил прямо,

как фуражку, надвигая на брови. Сонный и не слишком вежливый официант подошел к ним и, опираясь рукой о

стол, вопросительно смотрел на Мамонова.

— Коньяку и содовой. — Обиженно сказал Мамонов, повернулся к своему собеседнику и заговорил не

громко и внушительно: — Чорт знает какие о вас слухи, Павел Иванович. Госпожа Киселева, например, имеет

смелость утверждать, что вы отпали от православия, что вы чуть ли не масон…..

— Ерунда.

— Нет, не ерунда. Вы не бываете у исповеди. Два года вас не видели в церкви. И это корниловец,

первопоходник, бывший паж, георгиевский кавалер. Еще немного и вам перестанут подавать руку.

Павел Иванович пожал плечами. Гарсон поставил перед ним бокал и сифон с содовой.

— Тем не менее, я выбрал вас, — продолжал Мамонов, — вам нужно себя реабилитировать.

Павел Иванович вдруг рассмеялся. Мамонов открыл рот, но в это время, отряхивая дождевик, вошел

шофер.

— Поручик Михаил Николаевич Печерский — полковник Павел Иванович Александров, — сказал

Мамонов, подвигая стул, — садитесь, Миша, у нас тут любопытный, так сказать, чисто академический спор,

принципиальный спор.

Александров с некоторым удивлением посмотрел на Мамонова.

— Скажем вы, Павел Иванович Александров, — продолжал Мамонов, — вы гвардии полковник,

землевладелец, участник первого похода Лавра Георгиевича, — вы удовлетворены?

— Не понимаю.

— Вот вы, именно вы, Павел Иванович — удовлетворены? “Маневр спесиализэ”, или чорт знает, как это

называется, сто шестьдесят франков в неделю на заводе Ситроэн, дыра в Бианкуре, вы довольны?

— Я — нет.

— Вы, и другой и третий. Ясно! Где же выход? И когда смелые и искренние юноши, настоящие люди

идут туда, идут и умирают, вы позволяете себе называть их… Я прямо отказываюсь повторить. Хорошо.

Оставим громкие слова: долг, родина, честь. Я не мальчишка и не тупой солдафон. Во-первых, я генерального

штаба, во-вторых, я кое-что знаю кроме тактики и стратегии. Будем исходить из самого простого. Человеку

надоело ездить на такси или собирать автомобильные части. Он не удовлетворен жизнью. Будь война, будь

какой-нибудь самый паршивый фронт, он берет винтовку и идет в первой цепи. Войны нет. На Рю де Гренель 79

сидит большевистский посол. В худшем случае, вы берете браунинг и идете на Рю де Гренель и там вас хватают

за шиворот ажаны. В лучшем — вы находите единомышленников и переходите советскую границу, где-нибудь в

Зилупе и…

— Ну, вот, вспомнил!.. — вдруг воскликнул Печерский. — Павел Иванович командовал эскадроном во

втором конном… Правильно?

— Миша, вы неисправимы, — перебил Мамонов. — У нас серьезный принципиальный спор. Мы

говорим об этом самом активизме. Я буду говорить резко, Павел Иванович. Такие люди, как вы, умывают руки.

Мне под шестьдесят. У меня язва двенадцатиперстной кишки. Но, честное слово измайловца, если так пойдет

дальше… Бог с вами, Павел Иванович! — задыхаясь воскликнул он. — Это ужасно. Это просто ужасно. Нам

нужно действовать, нам нужно жертвовать собой, нам нужно убивать и умирать, хотя бы для того, чтобы нас не

забыли. С нами уже не считаются, надо напоминать о себе, надо кричать, звать, вопить, иначе эти торгаши, эти

лавочники англичане и французы просто вычеркнут нас из жизни. Прошло десять лет, мы на мели, они все еще

у власти, но Россия же не умерла, она с нами, она в нас.

— Слова! — с досадой сказал Александров.

— Нет, не слова. Скажем, я нашел вас и предлагаю вам исполнить свой долг, т а м , в Р о с с и и .

Александров угрюмо улыбался.

— Ну-с, я жду.

— Позвольте же, это же “академический”, это принципиальный спор.

— К чорту! — крикнул Мамонов. — Миша Печерский — свой. В Мишу я верю, как в самого себя. Я

требую ответа. Объяснитесь.

— Ни к чему.

— И не поедете?

— Не поеду.

— Вот как?! — растягивая слова, произнес Мамонов. — Вы не константиновец, вы не офицер. Скажите

прямо…

— Что это, допрос? — резко отодвигая рюмку, спросил Александров. — Вы устраиваете мне допрос при

первом встречном.

— Позвольте, полковник, — брезгливо оттопыривая губу, вмешался Печерский.

Александров побледнел и повернулся к Печерскому.

— А вы тут при чем? Погодите! — закричал он, отмахиваясь от Мамонова. — Вы видите руки? Вот руки.

Я работаю третий год. Вот копоть и ржа. Шесть тысяч десятин, полк — это чорт знает как далеко. Затем есть

еще то, чего вы никак не поймете. Видели вы, как лента подает автомобильные кузова, как собирают часть за

частью, и, наконец, мотор начинает стучать и машина жить. Раньше я презирал это, я работал с отвращением, а

теперь… Теперь я прихожу во временный гараж и вижу триста новеньких машин, триста собранных за сутки

машин, сто тысяч машин в год, и у меня на глазах слезы, почему это не в России, почему не у нас…

— У кого у “нас”, у большевиков?

— У нас в России.

— В какой — “России”? — отчетливо спросил Мамонов.

— Это не важно.

— Как не важно? Это не важно?! Ну, знаете ли, дорогой мой…

— Позвольте мне, как младшему в чине… — перебил Печерский.

— Да ну вас с чинами, — устало сказал Александров и Печерский, подскочив на стуле, закричал:

— По-моему, вы просто трус! Трус и негодяй!

Опрокинулся бокал. Все трое встали и Мамонов положил руку на локоть Печерского.

— Господа, как старший в чине…

Гарсон, мягко шаркая туфлями, подошел к столу русских. Он улыбнулся, вытер салфеткой пролитый

коньяк и как бы случайно задержался вблизи.

— Нельзя же так, господа, — сказал остывая Мамонов. Печерский надел кэпи и скрестил на груди руки.

— Ваше превосходительство, — сказал он с тихой яростью и несколько театрально, — насколько я понял,

разговор шел о конкретном поручении, о деле, которое вы, так сказать, хотели возложить на господина

Александрова. Он отказывается. Из трусости или из других побуждений, он отказывается. Тогда позвольте… Я