гвардеец и аристократ! Но вы, все-таки вы изменили присяге, а я умру славной смертью, как честный солдат.

— “Присяга”, “долг”, “честь”. Я, полковник Александров “порядочный человек и офицер”. Я, например,

не мог жениться на гувернантке, на горничной. За это выгонят из полка, перестанут принимать в обществе. А

заразить гувернантку сифилисом и сделать ей ребенка можно. А быть педерастом и развращать кадет — можно.

Мой долг, например, взять вас за воротник и отправить куда следует, врага моей родины и народа — я все-таки

не могу. Зачем вы мне все это рассказываете? Уж лучше бы не знать.

Печерский сидел на кровати, откинувшись к стене, упираясь затылком в стену. Теперь он говорил тихо,

почти шопотом.

— Все равно. Понимаете, все равно. Гимназистом, в Воронеже, я из упрямства, из озорства спустился

первый на лед. Стал на лед и отбежал от берега. Лед трещит и гнется и синие трещины побежали. А итти надо,

итти, только не стоять на месте. Вдруг доберусь.

Он схватил чашку, выпил и с горечью и злобой сказал;

— Какая сволочь!.. Какая сволочь! Дают явки к трусам, к падали. Все — сволочь. Вот только Наташа.

Одна — Наташа. Да что — всегда руки целовала, всегда я^для нее бог… Да, трещит лед.

— Зачем это вам? Кому это нужно? — печально и тихо спросил Александров. — Вот я живу в трех часах

от Москвы, станционный поселок, в двух верстах село, мужики. Бросьте вы все это. Пошлите вы Мамоновых и

Гукасовых… Вы ремесло знаете, вы шофер. Не пропадете…

За стеной почему-то затихли. Глухой голос удивительно чисто запел:

Есть одна любимая

Песня у соловушки…

— Есть еще выход, — устало и покорно сказал Печерский, — итти, признаться, не хочется. Опять какая-

нибудь ерунда. Вот и не иду. Все равно. Трещит лед… — вдруг он привстал и наклонился к Александрову:

— Все же вы меня выдали! Иуда!

— Жаль мне вас, а то показал бы вам — Иуду. Давайте поедем ко мне, — запинаясь сказал Александров.

— Все обойдется. У нас тишина, поля, ветер, русский ветер. Сейчас снег сошел, чорт ее возьми, русскую весну.

Каждое утро иду пешком на станцию, гляжу в небо и чуть не плачу. Восемь лет не знал русской весны. Точно

опять родился.

— Так, так… И все-таки вы меня выдали, — шопотом сказал Печерский.

— Слушайте, Печерский, бросьте, честное слово, бросьте. Жалко мне вас. С будущей недели начнет

работать наша артель. Маленькая механическая мастерская. Жить можно. Идите вы к нам. На кой вам чорт эта

гадость. Грязи и крови не оберешься.

Если бы не усталость и не легкая сонливость, Александров мог бы заметить странную перемену в

поведении Печерского. Печерский вдруг подтянулся и протрезвел. Он все так же устало и вяло цедил слова, но

произносил он их неестественно холодно и бесстрастно.

— В самом деле, поехать к вам… Здесь у меня жена. Простить ей и забыть. И все забыть… — Он встал и

сделал три уверенных и быстрых шага по комнате. — А слежка?

— Ерунда. Вы преувеличиваете. Вы — неврастеник, дорогой мой. Типичный неврастеник. Но это

пройдет.

— Пройдет? — спросил Печерский и продолжал совсем спокойно без тени волнения: — Вас не

побеспокоит — я открою окно. Душно.

Он открыл окно и вместе с сыростью в комнату вошел легкий, теплый ветер, отдаленный городской шум

и паровозные гудки. Лампа мигала под ветром и временами в комнате было темно.

Александров зевнул и сказал:

— Душно и ко сну клонит. Устаешь, знаете ли, за день. Много хлопот с этой артелью. На будущей неделе

откроемся. — Он положил голову на руки. — Придется мне, у вас заночевать, если позволите. Как-нибудь

устроимся.

— Пожалуйста.

Печерский ходил по комнате. Четыре шага вперед, четыре назад.

— Да вы сядьте или ложитесь спать. Кстати, у них тихо.

— Ложитесь вы. Вы — гость.

— Какой там гость. — Александров закрыл ладонью глаза. — Россия… Россия… И паровозы гудят здесь

по-другому. Другим голосом, другим языком. — Он прислушался к шагам Печерского у себя за спиной:

— Ладно. Поживем — увидим.

— Увидим, — странным голосом сказал Печерский. Он остановился позади Александрова.

За стеной звенело серебро и шуршали бумажки. Там шел счет, тасовали карты и слышно было, как

стучали краем колоды об стол.

Александров зевнул и повернулся к Печерскому. Секунду, а может быть четверть секунды, он видел перед

собой черную дырочку, дуло револьвера.

— Иуда! — закричал Печерский и выстрелил. Затем, рассчитанными движениями, он потушил лампу и

вскочил на подоконник. На секунду его поразила ужасающая тишина в комнате и за стеной, и он спрыгнул вниз,

в темноту, тишину и ночь.

— Ироды. Кто стрелял? — задыхаясь, спросили за стеной. Александров лежал на полу. Никто не ответил.

Тогда сильные удары потрясли стену и дверь сорвалась с петель. Но бывший гвардии полковник Павел

Иванович Александров — умер две минуты назад.

XIII

Был такой час, когда в ночной чайной на Смоленском, можно увидеть выехавшего поутру извозчика,

заночевавшего в Москве крестьянина и продрогшего от сырости вожатого с трамвайной станции. Был белый

день, пять часов утра. Окна чайной выходили во двор и упирались в кирпичную, отсыревшую стену. Кирпич

только розовел, отсвечивая на заре, и в чайной было полутемно. Проститутки, воры, бездомные бродяги и

пьяницы, затем ночные извозчики и сезонники, — маляры, плотники и землекопы схлынули еще засветло. В

чайной было пусто и сыро от сырых опилков и пролитого кипятка. В шесть часов по положению закрывали.

Половой зевал, прикрывая рот кулаком, и поглядывал на часы-ходики, помахивая мокрым, свернутым жгутом,

полотенцем. Два извозчика, крестьянин и вагоновожатый были ему понятны, неинтересны. Непонятен был

только худощавый гражданин в толстовке, бросивший пальто на стул, а фуражку на стол и положивший голову

на руки. Извозчики, не торопясь, допивали первый чайник. Утренняя езда начиналась в девятом часу.

— Пару и четверочку любительской, гражданин, — заказал молодой, обросший рыжим первым пухом,

извозчик.

— Гуляешь на все двадцать? — спросил второй. Он был постарше, в неопределенном возрасте, между

сорока и шестидесятью.

— Много не нагуляешь без почину.

— Без почину. А я вчерась у Трухмальных рупь ни за что отдал. Такой мильтон попался — не дай бог.

— Учить вас надо архаровцев, — назидательно сказал вагоновожатый, — все уши обзвонишь, а вам хоть

бы что…

Разговор оборвался. Извозчикам хотелось продолжать, но говорить собственно было не о чем. Потому

молодой извозчик повернулся к крестьянину и легонько стукнул его в бок.

— Откеда землячек?

— Сергиевские…

И опять не о чем было говорить, но от привычки к вынужденному безделию в ожидании седока, сами

собой явились беззлобные шуточки,

— Богатые вы там черти… Дачники.

— Богатые? — удивился крестьянин.

— Хошь сменяемся. Ты на облучен, а я с твоей бабой лягу.

— Богатые…

— А то нет. По вашей милости овес в три рубля стал. Гужееды.

— Вот, говорят, при советской власти денег не стало, — задумчиво сказал старый извозчик. — Возил я

зимой одного на бег. Шуба енот архиерейский. Шестнадцать годов по Москве езжу — не видал.

Половой принес чайники. Непонятный ему гражданин в толстовке, подпирая руками голову, смотрел в

окно, в глухую кирпичную стену. Перед гражданином стояла бутылка клюквенного кваса и стакан.

— Здесь спать нельзя, — на всякий случай сказал половой.

— Я не сплю. Дайте чаю, — сказал гражданин и поднял голову. — Дайте чаю.

— Может, ситра? Освежает.

— Чаю.

Половой вытер грязным полотенцем стол и, выбрасывая ноги, не торопясь, пошел к стойке.

Гражданин в толстовке опустил голову и рассеянно слушал заглушенные голоса:

— И вот как оно получилось. Пишут мне бумагу и спрашивают: “Кто у вас председатель и как ему