Еще овощехранилище было одним из главных мест действия бесчисленных «а если бы…»: если бы тебе сказали за сто рублей зайти ночью одной в овощехранилище и, не зажигая света, дойти до сундука? Кажется, даже гипотетических смельчаков не находилось….

Как раз на крыше хранилища мы один раз разыграли мальчишек. А произошло это так.

В одной моей самой любимой книжке, которую я до сих пор с удовольствием перечитываю, мальчишки разыграли девчонок. Вдохновясь этой историей, я придумала обмануть наших мальчишек. Мы попросили бабушку написать нам «взрослым» почерком такую записку: я положил там-то и там-то папа сказал, что так они точно никогда не догадаются, надо написать более конкретно

Папа сказал, что мальчишки нам не поверят, потому что Иваны не бывают Самуиловичами, надо поменять имя. Но нам хотелось не как правдоподобнее, а как смешнее и мы ничего менять не стали. Какое же стояло ржание, когда мы читали записку и представляли как мальчишки помчаться за деньгами. За четвертой трубой мы положили другую записку: «Мальчишки дураки, верят всякой ерунде! Вот вам ваши денежки, купите себе мороженого» и под записку напихали листьев от крапивы. А сами спрятались в засаде — на березе около пруда, откуда было прекрасно видно четвертую трубу справа.

Первую записку мы заткнули за железную проволоку, опоясывавшую бетонный столб в конце улицы. А вечером Лилька предложила сыграть в прятки. Водящий считал у столба и не мог не заметить записку — она была прямо на уровне глаз. Водил Сережка. Как только он достал записку, мы побежали прятаться. На березу, конечно. Через десять минут к хранилищу подбежала ватага мальчишек. Они перечитывали записку, считали трубы, спорили:

— Дурак, там же написано «справа»

— Это отсюда если смотреть, то будет право, а если оттуда — то лево,

— А считать-то откуда? Дай записку!

— Не вырывай, козел, порвешь!

Береза ходила ходуном от смеха, а Наташка вообще чуть с нее не свалилась. Мы каждый раз громко хохочем, вспоминая эту историю и рассказанные Лилькой подробности: лилькин брат Пашка был активным участником операции. Мальчишки два раза бегали на хранилище, считали трубы, а Пашка весь вечер орал:

— Ну и козел этот Семеныч! Что, считать не умеет! Куда он эти деньги затыркал! Не мог, что ли на нужной трубе крестик нарисовать или веревку привязать! Мы все перерыли! Нет там этих денег!

Ну и дураки же они! Даже больше, чем мы думали!

Кстати, именно Лилька, пашкина сестра, посвятила меня в тайны мата и деторождения. Помню, как мы прогуливались от перекрестка до конца улицы, и она делилась со мной своими знаниями. Весь мир буквально переворачивался у меня под ногами. Услышанное повергло меня в благоговейный ужас и просто никак не укладывалось в голове, это было подобно открытию того, что Земля вертиться, а не стоит на четырех черепахах. Разумеется, я не спешила делиться приобретенными сведениями с родителями. Но однажды — мы собирались купаться на большой пруд — я оговорилась и у меня с губ сорвалось какое-то матерное слово. Я помню только затрещину, которую влепил мне папа и полет «рыбкой» из проходной комнаты в бабушкину. Вообще, рукопрекладство, в форме подзатыльников, шлепков и ремня, было крайней формой наказания, принятой в нашей семье. Исполнителем наказаний был папа, очень редко — мама, бабушка — никогда. Другие воспитательные методы — строгий разговор, крик, горчица (за плохие слова), угол, «сегодня гулять не пойдешь». Помню, как несколько раз папа мазал мне рот горчицей за плохие слова. Мое самое частоупотребляемое плохое слово было «дура» — в адрес сестры. За «какашки-письки» и другие слова телесного низа нас практически не наказывали, в их употреблении проявлялось наше детское стремление к познанию и детский юмор, но в «дуре» было оскорбление личности. Я помню не процесс нанесения горчицы на губы, а как ее смывали над ванной, под струей холодной воды. Видимо поэтому я до сих пор не ем горчицу.

После того, как я написала про горчицу, мне позвонила мама и сказала:

— Надеюсь, это художественный вымысел? Когда это мы тебе рот горчицей мазали? И что о нас люди подумают? Изверги какие-то, а не родители. Поэтому, когда во время ночного кормления (Спасибо тебе, О сын Коля! Если бы ты каждую ночь не будил меня неоднократно громким криком, вдохновение ни разу не посетило бы меня, пожалев будить уставшую мать) ко мне пришло вдохновение, я не сразу решилась его впустить. Ведь оно нашептывало: «напиши про то, как тебе лечили горло». Легко было Аристотелю воскликнуть «Платон мне друг но истина дороже». Как показала вся дальнейшая история, особенно новейшая, существует множество вещей и дороже дружбы, и даже дороже истины. Но это не просто друг, это МАМА. В конце-концов я все-таки решила описать все как есть, а маме сказать, что это художественный вымысел.

В детстве у меня часто болело горло. Один раз это случилось на даче. Никаких лекарств под рукой не было, но был литр керосина и совет Надежды Прокофьевны: смочить тряпочку керосином и замотать вокруг шеи. Еще она советовала пополоскать керосином горло, но я отказалась брать эту гадость в рот. Если мне шею так дерет, то что же будет с горлом! Обычно мне мазали горло спиртом, а ноги натирали скипидаром, и к этим леч. средствам мой организм уже адаптировался, но когда они захотели залить мне в горло керосин!! Я извивалась и орала, как резанная, хотя помощи ждать было неоткуда: бабушка уехала мыться в Москву, а соседка с той стороны — глухая Клавдия. Не знаю, вылечил ли меня в тот раз керосин, но через неделю я опять заболела, и тогда родители решили, что надо удалить аденоиды. Они говорили, что это совсем не больно, и главное — потом можно есть сколько хочешь мороженого, для реабилитации, то есть чтобы горло быстрее зажило. Но буквально накануне операции прошел какой-то конгресс или симпозиум, и врачи решили, что мороженое после операции есть не только не полезно, крайне вредно. И вот меня привезли в больницу. Посадили на стул. Ноги привязали к стулу, руки связали, одели на меня клеенчатый фартук, а глаза завязали полотенцем. Но плохо, в щелку я видела щипцы, кровь, и вырванные кусочки аденоидов. Не знаю, каким орудием пыток мне разжали рот, туда засунули огромные щипцы «и там три раза провернуть свое оружье. Он завыл, рванулся из последних сил».

Если в других главах сего повествования кое-где нет-нет да проскальзнет метафора-гипербола, то все сказанное выше — чистая правда!

Потом я лежала на диване в холле, мама гладила меня по голове, я что-то тихонько мычала, я не могла ни разговаривать, ни двигаться. А вот другой мальчик, тоже только что прооперированный, все время вскакивал с маминых колен, размахивал игрушечной саблей и кричал сиплым голосом: «я их убью, я их всех убью!» я была с ним заодно.

Наконец, дедушка покрасил забор, забил все гвозди в доме, замазал окна замазкой, залил собственноручного разлива цемент в собственноручного же пошиба формы, чтобы через месяц вынуть прямоугольные плитки для дорожки, починил велосипед, бак в душе и телевизор, и наконец может пойти с нами в лес!

Искать грибы мы начинали едва выйдя за калитку. Я умудрялась находить их повсюду. Даже когда мы с девчонками просто слонялись по улицам, я приносила домой то подберезовик, то целую семейку подосиновиков, самый любопытный вырос вообще на обочине! Вообще, известных «грибных» мест, где из года в год находили подберезовики, было несколько: возле славкиного участка, под березой напротив Маринки, но сейчас там почему-то уже ничего не вырастает. Когда мы чистили грибы для варки-жарки, вода с очистками, кусочками ножек в земле и совсем червивыми и трухлявыми грибами неизменно выливалась под березами у калитки — в надежде, что хоть что-нибудь да вырастет. Увы!