«Иоанну–еврею открывается языческая церковь — церковь, где язычники или так называемые народы, «этне», «гойим», придут и займут свое законное место рядом с коленами Израиля, чтобы вместе с ними стать наследниками древнего обетования, данного Израилю о том, что он будет царственным священством. Это видение слаще меда, ибо в нем явлена вся полнота Божьего милосердия; но от него делается горько во чреве, потому что оно явно показывает, что в этой полноте ни один народ, ни одно колено, ни один язык не может претендовать на особую честь. В этом видении заключена горькая радость, потому что оно требует радикальных перемен в тех самых общинах, которым Иоанн служил и к которым относился с такой любовью»[83].
Вывод напрашивается сам собой: возвращаясь из Эммауса в Иерусалим, наши двое путников возвращались к такому будущему, которое не могли себе ни помыслить, ни представить. На тот момент они не имели, да и не могли иметь ни малейшего представления о масштабности грядущих перемен. Мысль о том, что храм вскоре перестанет быть главным местом поклонения, что освященные Богом обряды, столетиями символизировавшие святость, вдруг станут ненужными, и (что самое поразительное!) язычники смогут войти в Божье Царство через веру в Христа, не соблюдая обычных условий членства в Божьем народе, — все это было им пока неведомо, да они и не могли этого знать. Понадобятся десятилетия напряженной и болезненной борьбы, прежде чем христиане поймут всю полноту и все значение сотворенного Богом «нового».
Простираясь в Божье будущее
В свете всего вышесказанного, возникает еще один, последний вопрос, на который нам нужно ответить в контексте нашей библейской истории: можем ли мы вернуться назад в будущее, понимая и принимая тот факт, что впереди нас снова могут ожидать перемены, куда более радикальные, чем мы сейчас могли бы себе представить — а если бы и могли, то вряд ли эти перемены пришлись бы нам по душе. Работа историков богословия и миссионерского движения за последние несколько лет позволила нам сформулировать наше понимание того, что называется «сменой парадигмы». Иными словами, в истории богословия и миссионерства наблюдались периоды воистину радикальных изменений в понимании Христа и Евангелия, произошедшие в результате успешного перевода евангельской вести на новые языки и пересечения новых культурных барьеров. Вспомните те вопросы, которые я задавал студентам под сводами старинного собора в Глазго относительно единства и связности христианской веры на протяжении столетий в свете целого калейдоскопа самых разных и, казалось бы, разрозненных выражений этой веры. Это разнообразие объясняется именно тем, что, входя в человеческую культуру, Христос предстает перед нами не кем?то чужим, не Спасителем чужого, незнакомого нам мирка, но Искупителем всего мира и его конкретных культур и народов. Христианская вера обладает бесконечными возможностями перевода и перехода из культуры в культуру, и мы видим, как образец такого перехода, показанный нам в самом начале, когда от язычников, последовавших за Христом, не стали требовать, чтобы они приняли культуру тех, кто принес им Благую весть, повторяется снова и снова на протяжении всей человеческой истории.
Наше время представляется мне особенно интересным и особенно сложным потому, что мы как раз проходим через еще одну и, пожалуй, величайшую смену парадигмы во всей истории христианского движения. Одним из признаков этого является общепризнанный факт роста так называемого «мирового христианства». Христово Евангелие еще никогда не распространялось так широко по всему миру, еще никогда не проникало в такое множество разных культур, и уже одно это означает, что в ближайшие десятилетия нас ждут большие перемены. Если и можно сказать что?либо определенное о христианстве XXI века, несомненным представляется то, что наше будущее будет всемирным, глобальным, а нормы христианскому движению будут задавать уже не его прежние европейские и североамериканские центры, а более глубокое взаимодействие с культурами южного полушария.
О том, что все это значит для западного христианства, хорошо сказал Хусто Гонсалес, заметив, что, вопреки популярному мнению, самая трудная задача состоит сейчас не в том, чтобы приводить в христианскую семью новые этнические группы, а в том, чтобы принять глобальную трансформацию, уже совершенную Богом во всемирном теле Церкви.
«На самом деле Евангелие действительно распространяется среди многих племен, народов и языков — и действительно распространяется там куда быстрее, чем в доминантных культурах Северной Атлантики. Вопрос не в том, будет ли наша церковь многонациональной и многокультурной. Скорее, вопрос состоит в том, смогут ли люди, привыкшие видеть Евангелие только в формах, характерных для вышеупомянутых доминантных культур, участвовать в жизни многокультурной церкви, которая уже стала реальностью»[84].
Христианам, живущим в северных странах, которые обладают экономическим, политическим и военным превосходством и более других пользуются преимуществами глобализации, будет нелегко признать, что теперь в Божьем Царстве они являются меньшинством, а наиболее динамично развивающиеся центры веры и надежды расположены на периферии империи, преимущественно среди бедных и угнетенных народов. По словам Гонсалеса, богатые христиане должны признать, что они составляют часть всемирного сообщества людей самых разных культур, поклоняющихся Божьему Агнцу, а значит, «что бы они ни думали раньше», в глобальном Божьем замысле их собственный народ и язык является «лишь одним из народов, племен, колен и языков, призванных Богом, чтобы сделать нас, говоря словами Книги Откровение, 'царственным священством Бога'[85]».
Признать и принять такое будущее само по себе нелегко. Однако этот его аспект нам известен и, в значительной степени, уже является реальностью. Я же думаю, что, по аналогии с тем, что произошло в эпизоде с путешествием в Эммаус, в будущем христиан и северного, и южного полушария ожидают и другие сюрпризы, которые сейчас невозможно ни предсказать, ни представить. Это трудно принять — хотя бы потому, что в атмосфере культуры, автоматически предполагающей, что все на свете можно измерить и проанализировать, нам становится неуютно при мысли о надвигающемся будущем, которое никак нельзя предсказать. Но если то новое, что сделал Бог в Эммаусе, заложило фундамент для взрыва, разрушившего привычные категории мышления и практики, и если нечто подобное уже не раз повторялось в истории христианской церкви, то, пожалуй, нам тоже следует подготовиться к потрясению от Божьей новизны, выходящей за рамки всего прошлого опыта. Божье будущее не поддается прогнозам на основании существующих тенденций или данных; оно само откроет нам новые горизонты по мере роста и расширения Божьего царства на земле. Даже сейчас, когда я пишу эти слова, у меня возникает искушение попробовать предсказать, какую форму примет это будущее. Однако мудрость — вместе со всеми уроками, которые мы извлекли из нашего библейского отрывка, — подсказывает мне, что нам нужно просто ждать, спокойно доверяя Божьей новизне и веря, что когда она появится, в ней отразится слава Того, Кто воскрешает мертвых и творит все новое. В одномерном мире перспектива Божьего будущего предлагает нашему неспокойному веку реальную возможность новой надежды в смутное время неопределенности.
Эпилог
Как-то раз летним воскресным утром в Париже 1950–х годов проповедник, приехавший из США, завершив проповедь в американской церкви на набережной д'Орсе, стоял у двери, пожимая руки выходящим из церкви прихожанам. Ему было грустно, так как, по сравнению с предыдущими неделями, народу на этот раз пришло гораздо меньше. Причина тому была очевидной и довольно безрадостной: в предыдущие воскресенья на церковном органе играл великий Марсель Дюпре, и многие французы, несколько раз приходившие его послушать, теперь просто не пришли.
