«Вот и вырос наш Леничка», — грустно подумала Галина Андреевна.

…Репы было пропасть, но скошенный и перекопанный пырей очухался, не хотел сдаваться, он вылезал из чернозема нагло и ветвисто.

Валя орудовала сноровисто, обеими руками. От варежек она отказалась.

Ленька явно уступал ей в проворстве, но зато работал без разгибов и передышек.

К вечеру кучища побежденного пырея уныло поникла на краю поля.

— Мы победили? — устало улыбнулась Варя.

— Только так, — подтвердил Ленька. — Есть хочу — спасу нет. Пойдем, мама приготовила что-нибудь.

— Сначала к речке сходим, — предложила Варя, — сполоснуться надо, поговорить…

Расположились на любимой Ленькиной песчаной отмели, где давным-давно они с Алькой Кузиным считали падающие звезды.

Варя сделалась грустной.

Ленька не заметил этого:

— Ты придешь на мой день рождения?

— Да.

— Поплаваем?

— Я без купальника, а ты давай.

Ленька в момент разделся, вошел в воду, нырнул, долго греб под водой, потом вынырнул и лег на спину.

Варя, приподняв подол юбки, помыла ноги, сполоснула лицо, брызнула водой себе за шиворот.

Леньке захотелось быть с ней вместе. Саженками он подплыл к берегу. Сел рядом.

Она сказала:

— Сегодня рано утром я была у Саши… Мама нашла немного меду, масла… Дежурный доктор сказал, что ночью у Лебедева был приступ и его с трудом спасли… Необходима срочная операция, а он очень слабый… Саша продиктовал мне два ленинградских адреса… на всякий случай, как он сказал. Это его друзья, теперь они снова живут в Ленинграде. Вот что я тебе должна была сказать еще утром… Но не хотелось расстраивать тебя. Да и чем мы теперь можем помочь? Теперь надо ждать… И день сегодня! Какой чудесный был день!

— Ага, — пробурчал Ленька, — «чудесный», вкалывали, как крепостные, и есть охота.

— Вот это и здорово! Мы же вдвоем работали, целый день вдвоем… А горести и беды никуда от нас не денутся.

Так и сказала «от нас».

Папа приехал из госпиталя совсем другим человеком. Может быть, время пришло ему выздороветь, а вернее всего, волшебные руки профессора Разноцветова помогли, только теперь Иван Алексеевич сделался человеком серьезным и рассудительным.

Ему предложили встать на партийный учет в артели «Красная охрана».

Но мама уговаривала со всеми документами идти в гороно.

Только сейчас Ленька узнал, что его отец не просто раненый-контуженый фронтовик, а что он перед самой войной заочно кончил педтехникум и имел профессию учителя. И вот теперь мама настаивала на том, чтобы он шел работать в школу, а папа колебался.

Он колебался до тех пор, пока ему где-то там, очень высоко, твердо не обещали, что его четырехглавая семья — он сам, жена и двое сыновей — получит комнату в семнадцать квадратных метров в благоустроенной трехкомнатной квартире. И в квартире этой будет туалет, и горячая вода, и даже ванна с титаном, который нагревается от совсем маленькой охапочки дров. И прямо над ванной будет возвышаться душ, такой же, как в настоящей бане.

Квартиру обещали осенью в квартале «Д», когда он будет сдан.

Получалось интересно: не было кварталов «А», «Б», «В», даже «Г», а «Д» почему-то был. Был еще «тридцатый» квартал, наспех построенный в начале войны из бревен и досок, был «двадцать шестой», состоящий из шлакоблочных одноэтажных длинных бараков, был кирзавод, Нахаловка, но во всамделишную силу входил, основательно строился Соцгород, и в первую очередь квартал «Д». Или пленным пообещали что-то, или сами они чуяли, что домой их скоро отпустят, или, может, поотъелись немножко, только трудились пленные немцы теперь по-ударному, по-стахановски.

Папа обложился какими-то книжками и целыми днями готовился к своей будущей работе.

…А Сашку Лебедева перевели в отдельную палату.

Ходить теперь к нему разрешали чаще. Выдавали тапочки, халат.

В этой палате перебывали почти все слесаря из ШИХа, только Козлов не ходил. Зато был Ваня Фролов. К великой радости Саши Фролов пронес под халатом шахматную доску. Они уже было расставили фигуры, но медсестра сгребла без разбора королей и пешки в доску и вместе с ней выставила на улицу Фролова.

Чаще всех у Лебедева бывал Ленька.

Как-то Сашка, неестественно разрумяненный, оживленный, сообщил Леньке:

— Через неделю мне сделают операцию. Понимаешь, врач так и сказал: соотношение фифти — фифти.

— Как это? — не понял Ленька. И еще его смущало то, что Сашка это говорит ему одному, хотя только что в палате были и Женька Бурцев, и Борька Жабаров. При них он не сказал, а ему вот…

— Это половина на половину — так доктор объяснил, — рассказывал Сашка. — Понимаешь, я могу выжить… но могу и помереть, Ленька. Да ты не морщись, не маши руками, я ж с тобой о самом серьезном, о самом главном, ты же один у меня настоящий друг… Лень, а Лень… чуть чего, вы черкните там, что я из Ленинграда…

— Где черкнуть?

— На могилке, где еще! На фанерке, на дощечке. Ой, дурак, чего ты хлюпать носом собрался? У меня и просьба-то так, на всякий случай. Я еще вас всех переживу… А если, Леня, ты встретишь когда-нибудь Аллу Кильчевскую, скажи ей… скажи, что она… здорово играла в шахматы. Ты все понял?

Ленька вышел из палаты к поджидавшим его Женьке и Борьке.

Но еще какой-то паренек поджидал Леньку. Он стоял в сторонке и гнусаво звал:

— Дядя Леня, на минутку!

До Лосева не сразу и дошло, что это он «дядя Леня».

Ленька подошел к гнусавому пацаненку, что-то знакомое показалось ему в этих нагло-наивных больших глазах.

— Дядя Леня, мне сказали, чтоб я тебя привел, сказали, что ты пойдешь, не сдрейфишь.

— Ах ты, порося блатная! — пацаненка ухватил за шиворот Женька Бурцев. — Лень, этот же гаденыш нам с тобой песок в глаза на танцплощадке сыпал!

— Че тянешь? Слабину почуял? Попишу! — пацаненок вдруг стал противным, глаза сделались маленькими и злыми.

— Пойдем, — сказал Лосев пацаненку.

— Лень, да ты что? Тогда и мы с тобой! — шагнул вперед Боря Жабаров.

— Одному велено, — подал голос блатной дитятя.

— Спокойно, ребята, я один пойду.

— Федька же Царь тебя заманивает! — закричал Бурцев.

— Они приглашают, — снова прогнусавил лупоглазый парнишка.

Шли долго.

Сначала молчавший всю дорогу пацаненок шел берегом речки, потом вдруг повернул к Дежневке, кивнул на один из добротных старых домов:

— Тут, — а сам, не задерживаясь, прошел дальше.

Ленька открыл калитку.

Тут же с крыльца спорхнула белокурая, в крупных локонах, миловидная девушка. Голос был ласковый и певучий:

— Вы Леня Лосев?

Ленька боднул головой.

— Милости просим, проходите в дом.

Посредине горницы стоял накрытый стол, а за ним сидел Федя Царь.

Девушка как-то сразу исчезла в другой комнате, и они остались вдвоем.

— Давай договоримся, — начал Царь, — ты зови меня Федей, а я тебя Леней, ладно? Хочу с тобой душевно впрямую поговорить.

Царь улыбнулся, обвел руками стол:

— Давай, Леня, угостись сначала, все эти деликатесы тебе приготовлены. Для моих орлов и орешек лучше тминной водки да селедки ничего нет, а тут, видишь, и коньяк, и вина всякие-разные.

— На работу мне с утра, Федя. Так что пить-то я не очень, а папироску вот попробую, — сказал Ленька и вытащил из незнакомой пачки длинную сигарету с золотым мундштуком. Сигарета была слабая, с нее не прохватывало, только кашлялось немного.

— Значит, так, Леня. Ты можешь не говорить ни слова, все скажу я. Ты мне нравишься. Я не хочу, чтобы ты пропал среди серости и быдла. Понятно я говорю? Ты не замаранный, «там» тебя не знают, для меня ты будешь незаменим. Воровать, грабить — это тебе совершенно необязательно. Или только в крайних случаях. Наказание, оно, как говорится, неотвратимо, но лет на семь, десять отвратить его можно. Ах, что это могут быть за годы, годы, которые чаще всего стоят долгой, нудной и вонючей жизни. А жизнь, она ведь, действительно, дается один раз, и так надо ее прожить, чтоб было что вспомнить. Что я тебе предлагаю? Вот, — Царь указал на стол, — красивую жизнь! — Позвал: — Тоня!