Только Козлов туда ходить не любил.

Сашка Лебедев был хмур и решителен:

— Алла, ты не смотри, что я такой худенький и щупленький. Это из-за блокады все. Алла, я… я… я, ей-богу, никогда не предам… Алла!

Алла нагнулась, поцеловала Лебедева.

А он прошептал:

— Выходи за меня замуж. Я же люблю тебя!

Леньку они не замечали. А он стоял рядом, слушал, пялил глаза.

Алла Кильчевская ничего не сказала, она расцеловала обоих мальчишек, заплакала и убежала.

Больше в цехе ее никто не видел. Говорили, что она уволилась, хотя все знали, что с завода уволиться не так-то просто, да и с обходным листом Кильчевская не бегала. Ходили слухи, что она покончила с собой или куда-то сбежала, но толком никто ничего не знал, а Аллы Кильчевской в цехе больше не стало.

Папа начал чудить. Он аккуратно отдежуривал с незаряженным ружьем и милицейской свистулькой около почти пустого промтоварного магазина, а остававшееся до следующего дежурства время бурно тратил на хозяйственные дела.

Первым делом он ревизовал огород. Вроде бы всем остался доволен: и как картошка окучена, и как морковь посажена-прополота, а гряду помидоров выдрал напрочь. Помидоры эти были рассажены, как всегда, в самом углу огорода на двух мокрых грядках, они там быстро росли, вымахивали чуть не по грудь человека, но толку от великанов было мало, самих помидоров там не родилось.

Вот отец и выхлестал эти заросли, а вместо них наделал аккуратные ямочки и посадил табак.

Было самое начало июля. Леньке полагался третий в его жизни двухнедельный отпуск, но отец просил потянуть немного с отпуском, он что-то замышлял и на Ленькин отпуск имел свои какие-то виды.

Прихватив как-то Леньку, он обошел всю прилегающую к кирзаводу территорию.

Лосевы обнаружили большое, соток на двадцать поле, предназначенное для зимних разработок глины. Поле заросло высоким пыреем. Глина начиналась в полметре от верхнего слоя земли. А эти полметра являли собой добротнейший, жирный-прежирный чернозем.

Мама с испугом смотрела на бурную хозяйственную деятельность отца, но не перечила, понимая, что уж лучше такой муж-чудак, чем никакого.

А отец составил официальную бумагу, назвал ее «Договором» и пошел в кирзаводскую контору.

Вернулся оттуда радостный и переполненный энергией. Завод отдавал в распоряжение семьи Лосевых не нужные ему летом 20 соток земли, за это Лосевы обязались осенью поставить для заводской столовой два с половиной центнера репы.

Ленька оформил отпуск. Траву они скосили за день, она быстро подсохла, и у сарая вырос, довольно приличный стожок.

Начали копать землю. Отец подменился на дежурстве и, казалось, совсем не уходил с поля. Ленька вкалывал что было мочи, понимал, что он в семье главная ударная сила. Мама тоже после работы бралась за лопату. Приходил было помогать Саня Лебедев, но работать не смог — что-то у него в животе болело, он даже от ужина отказался, хотя мама вкусно нажарила молоденьких кабачков.

А потом вдруг Сашка Лебедев пришел с Женькой Бурцевым, Борькой Жабаровым и Мишкой Игнатьевым, и поле сразу сделалось вскопанным.

Отец перемешал с золой репные семена, высыпал эту смесь в дедово еще лукошко и, широко шагая по пахоте, разбросал семена.

Ребята тут же заборонили поле.

Ночью сыпанул веселый летний дождик, к утру он поунялся, но моросило еще до самого вечера.

— Лишь бы семена всхожие попали, — вслух мечтал-рассуждал отец. — Мы на эту репу не то что козу, мы две коровы купим, дом выстроим…

Мама слушала мужа и не знала, то ли радоваться, то ли печалиться: от ума это все идет или, как раньше, бредни сумасшедшие?

Ленька тоже не знал.

Однажды утром отец не смог встать с постели. Он снова заговорил про войну, про то, что жизнь не удалась и, чтобы не мешать семье, надо повеситься. А когда отец стал прятаться от воображаемых санитаров и мама заголосила, Ленька побежал к тете Тоне Кузиной, матери своего пропавшего друга Альки.

Тетя Тоня вместе с подросшим Пашкой доживали в старой комнате и вскорости собирались переезжать аж в Большой Город, где тетя Тоня работала медсестрой в недавно открывшемся психо-неврологическом госпитале для инвалидов войны.

Говорили, что Кузину берет замуж какой-то солидный врач-вдовец. По крайней мере, кирзаводские не раз видели, как Кузину доставляли к дому медицинские машины.

Ленька поздоровался и сел на табуретку. Он заходил иногда сюда, справлялся, нет ли какой весточки от Альки.

Тетя Тоня и сейчас доложила:

— Молчит, паразит. Может, и в живых уже нет… А ты все работаешь, Леня?

— Работаю… Папку нашего снова прихватило, бредит…

— Он ведь раненый у вас? — спросила тетя Тоня.

— И раненый, и контуженый.

— Ну-ко, пойдем к вам.

Кузина посмотрела на лосевскую беду и пообещала переговорить с самим профессором Разноцветовым.

Не очень верили Лосевы обещанию Кузиной, но через два дня пришла госпитальная машина и Ленька вместе с врачами отвез отца в госпиталь.

Домой он вернулся под вечер, в комнате его поджидал Мишка Игнатьев.

— Друг твой, Сашка-то ленинградский, в больнице лежит. Меня Гудков к нему посылал, а врачиха сказала, чтобы самый близкий человек пришел. Я говорю ей, мол, нет у него близких, в Ленинграде все померли, а Сашка Лебедев тебя назвал. Вот давай сходи. Заводская больница, второй этаж, палата двести шестнадцатая, но там без тапочек не пускают.

…В двести шестнадцатой было восемь коек. Проводившая Леньку до дверей молоденькая медсестричка шепнула.

— Ваш брат на второй койке у окна!

— Он не брат мне.

— А кто же?

— Хуже, чем брат… роднее.

— Не «хуже», а лучше, — тряхнула мелкими кудрями медсестричка.

Сашка радостно улыбнулся Леньке:

— Я, Ленчик, скоро оклемаюсь. В брюхе чего-то там разыскали, ленинградское еще. Понимаешь, мы жареных ворон прямо с перьями ели, не вырывались почему-то вороньи перья, может, от этого в животе болит? Но пройдет это все, я знаю. У тебя-то как дела?

— Отпуск скоро кончается. На вот, Сашок, я тебе морковки подсахаренной принес, она еще не выросла, морковка, но мама ее помельчила — хорошо! Чего тебе врачи-то говорят, чего надо, чтоб очухался?

— А-а, — Сашка махнул рукой, — они наговорят, врачи. — Вдруг зашептал: — Вон, видишь, мужик в углу лежит, ну смехота. Он корову пас около железнодорожной линии, пас, подремывал, веревку от коровьих рогов на палец намотал. А тут паровоз откуда ни возьмись, да еще дудукнул, паровоз-то. Корова взбрыкнула, теперь у мужика палец на одной коже держится, то ли прирастет, то ли нет… А лечат его… Я не про лекарства… из дома по полкурицы таскают, а вчера гуся жареного принесли. Он по ночам ест. Никому ни кусочка…

— Живоглот, темную ему, — буркнул Ленька, — второй палец выдернуть…

— Мы уже думали всей палатой, — шептал Сашка. — Когда его на рентген вызвали, мы в его закупоренного гуся сиканули каждый помаленьку, и теперь, когда он ночами урчит и чавкает, нам на душе полегче. Наверно, не очень это все хорошо, но таких куркулей мы в блокаду…

— Лосев, вам пора, — в дверях появилась давешняя сестричка.

Ну и кудри у нее! Мелкие-мелкие, и каждая кудряшка не сама по себе, а в крупные волны сбились, и волны эти катят по голове.

Ленька простился с Сашкой, пообещал вскорости навестить.

В больничном коридоре стоял стол с телефоном.

Сестричка провожала Леньку по коридору, говорила серьезно:

— С вами хотела поговорить сама Эмма Львовна, но ее сейчас нет. А Лебедев, друг ваш…

На столе зазвякал телефон, сестричка сказала Леньке: «Одну минуточку, подождите», а сама сняла трубку.

— Смирнягина слушает… а, это ты. Я же просила во время дежурства не звонить. Сменяюсь в восемь. Не надо встречать, я сама приду. На танцплощадке. Пока.

Она повесила трубку, снова повернулась к Леньке:

— У Лебедева очень ослаблен организм. Доктор Эмма Львовна настаивает на витаминизации его организма. Нужны яблоки, ягоды, но главным образом мед. Вот если бы подключить родных, близких…