Сева слушал болтовню старушки с добродушной снисходительной улыбкой, отдавая в душе предпочтение молчаливому доктору. Для себя он уже определил родителей Лиды как невредных старичков-маразматиков и приготовился до конца играть роль доброго и сильного великана. Тем более что терпеть их общество предстояло лишь сутки – завтра вечером они с Лидой уедут дальше, на юг, в свой профсоюзный санаторий.

Закуски на столе хватало, чего было маловато, так это выпивки – одна бутылка кагора на всю компанию. Впрочем, старички только чокались, Лида пила, но мало – стеснялась. Там, в Сыктывкаре, они пили напитки покрепче почти на равных. На трезвую голову, может, и не получилось бы ничего. Трезвая голова больно рассудочна. И так, если рассудить, – она старше его на пять лет, заведует лабораторией. Ее бабы отговаривали, его – ребята… Все же решили оформить брак. Заявление подали, а там видно будет. Конечно, фасад слинял. Что вы хотите – сорок лет!.. Но если ее, Лидку, подкормить да поджарить на солнышке, она еще в норму войдет будь здоров!

Часы в деревянной резной оправе мелодично пробили десять раз. Эти часы подарили отцу, провожая его на пенсию. Они стояли высоко, на книжном шкафу, отбивая время каждые полчаса, а в полночь и в полдень еще и с курантами. Заводить их нужно было раз в месяц – пятьдесят поворотов ключа. Лиде приходилось при этом присутствовать. Отец осторожно снимал часы с книжного шкафа, мать байковой тряпочкой обтирала с них пыль. Отец садился, мать становилась возле него, и начиналось священнодействие. Отец поворачивал ключ, а мать говорила «раз», отец поворачивал снова, мать говорила «два». И так пятьдесят раз.

Лида пыталась убедить их, что это может делать один человек, но они с возмущением это отвергли. Они слишком привыкли все делать вдвоем за тридцать пять лет. Внешне как будто разные – отец застенчивый, молчаливый, мать хлопотливая, говорунья, – они были похожи, потому что смотрели на мир одинаково, с доверчивой детской радостью, ожидая от жизни только одних подарков. И Севу восприняли как подарок… А ведь она привезла его к ним на родительский суд, потому что сама не знала еще, что решить. Когда-то, лет пять назад, провожая ее на вокзал – она гостила у них после того, как решила порвать с Вадимом, – отец сказал ей слова, которых она не могла забыть: «Девочка моя! Кроме любви, существует еще организация жизни!..»

Вспоминая эти слова там, у себя на Севере, она думала об отце. Когда он, вдовец, женился на этой маленькой смешной женщине с черными блестящими глазами на живом некрасивом лице, любил ли он ее? Ведь их родная мать, сероглазая, с пепельно-русой косой, говорят, была собой так хороша, и если бы не погибла третьими родами, жила бы с отцом до сего дня.

Нет, это не был брак по любви. Овдовев, отец свою жизнь организовал и как бы советовал Лиде сделать то же.

Спать легли рано. Старики у себя, а Лида с Севой на широком диване в проходной комнате. Сева сразу заснул, а Лида долго ворочалась. Старики тоже не спали, отец осторожно шуршал газетой, слышался шепот: «Ивась, хочешь конфетку?» Часы отбивали время, рычал, включаясь, холодильник, что-то потрескивало – не то отклеившиеся обои, не то половицы.

Ах, как сладко спала она когда-то на этом широком диване в родительском доме! Сюда приезжала она студенткой после экзаменов и зачетов, отъедалась и отсыпалась. Потом приезжала сюда выплакаться – когда поняла, что с Вадимом надо кончать.

И вот приехала с мужем. Впрочем, еще не муж… Все еще можно перерешить…

Он приходил к ним в лабораторию – налаживал и проверял работу прибора, иногда сразу нескольких – аппаратуры было много.

И уходил. Потом стал заходить просто так в конце дня. Она задерживалась, и они оставались вдвоем в пустой лаборатории. Ей было приятно, что она ему нравится. Она, а не девочки-лаборантки, которых он даже не замечал. Было лестно, что молодой видный парень отдает ей предпочтение, но о серьезном она не загадывала. И запрещала себя провожать – придумала себе мужа, ревнивого, вот с такими кулаками… О Севе она знала, что институт кончил заочно, без отрыва от производства. Жениться пробовал раза два на разведенных с детьми, но что-то не получилось. Живет в общежитии. Вот и все, что она знала о нем. А он о ней и того меньше. Одно только знал точно – что насчет мужа она ему дурит голову. И обижался, не понимая, зачем ей это надо. Должно быть, много о себе понимает, решил он. Его это разжигало и злило одновременно. И как-то на очередной отказ провести с ним выходной поднялся решительно, на прощанье сказав: «Привет мужу!»…

И больше не показывался. Она стала скучать. Даже обрадовалась поломке – испортился терморегулятор, и она вызвала наладчика.

Но в тот день дежурил другой.

Увиделись они только в марте, месяц спустя. На заводе был вечер. Она, никогда прежде не ходившая в клуб, пошла в надежде встретить его. И встретила. Он уже отметился где-то с дружками и тоже ее искал – был уверен, что она придет.

– Какая приятная неожиданность! – сказал он от смущения развязно.

Работал буфет. Мужчины угощали женщин пирожными и шампанским.

– Пью за твоего мужа! – сказал он впервые на «ты». И добавил: – Будущего!..

В тот вечер он проводил ее домой и остался у нее до утра. А потом и вообще остался…

С утра полил дождь, который с вечера никак нельзя было предвидеть. Наползли откуда-то низкие серые тучи, деревья за окнами раскачивались, роняя лиловые сливы, как тяжелые чернильные капли.

Позавтракали тем, что осталось от ужина, за семейным столом, где у Севы была уже своя табуретка. Матери все казалось, что Сева голодный. Она вскакивала, суетилась, подвигая к нему стеклянные банки – бруснику с грушей, квашеные помидоры. Сева покорно работал челюстями, похваливал. Интересовался, сами солили или покупные. И мать расцветала от этих похвал и расспросов.

– Что вы, Севочка! Разве такие купишь! Это наша Катя прислала. Человек мимо нас ехал на юг, и она с ним передала. Она каждый год нас балует! И такая кулинарка! Я готовить совсем не умею, вот и Лида в меня пошла… Не сердись, Лидочка. На правду нельзя сердиться.

Доктор слушал жену улыбаясь, молча. Так же молча накапал в рюмку каких-то капель и протянул ей. И еще из коробочки две таблетки. Она их проглотила привычно, не запивая. Потом доктор тоже принял таблетки – из другой коробочки.

Дождь за окнами все лил, трепал старые сливы. Сливы и дождь напоминали школу. У матери все хранится: их тетрадки, аккуратные, с промокашками на розовых ленточках – Катины, и ее с кляксами, и Толика с двойками. Когда-то они подсмеивались над матерью, над тем, что она хранит все это, как директор дома-музея, где не хватает лишь пустяка – великого человека, который вырос в этих стенах, в окружении этих предметов. Теперь, изредка возвращаясь сюда, они с радостью забирались в старую кладовку, где царил образцовый порядок, и перебирали эти давно забытые вещи. Самодельные санки, клеенчатые школьные портфели, пионерские галстуки, елочные игрушки, аттестаты зрелости, старые письма – три перевязанные тесемками пачки, самая тонкая – письма Кати. Здесь же хранились и фотокарточки, разложенные по отдельным конвертам, на каждом надпись рукою матери: «Толя», «Катя и ее первая семья», «Катя и ее вторая семья», «Лида», «Толик и его жена» и снова «Лида», но уже с пометкой «взрослая»…

И сейчас мать достала эти конверты, разложила на чистой клеенке. Все, кроме этого – «Лида взрослая». Потому что в нем рядом с Лидой взрослой был ее Вадим. Человек, которого она любила. Это тянулось двенадцать лет. И могло бы тянуться вечно. На карточках он выглядел волевым, чуть суровым. В жизни он был безвольным и мягким.

Этот конверт с фотографиями Вадима мать словно нечаянно забыла на полочке в кладовке, и Лида подумала – отец никогда бы не догадался, тут нужна женская дипломатия…

– Они были такие крошки! Восемь, шесть и четыре годика!.. Я им гостинцы привезла. Они кидались на все, как зверята. Прибегут, хвать со стола горсть конфет – и бежать… В угол забьются и там едят. Мыться не любили, кусались даже. Лида была самая трудная. Глазища серые, огромные, – «наш папа не такой дурак, чтобы на тебе жениться!»… Я по ночам плакала, думала – уеду, не вынесу!.. Катя первая меня признала – «тетя Верочка! тетя Верочка!». За ней Толик – «тетя Велочка!»… А ты все дикарем смотришь. Начну вечером сказку рассказывать, Катя и Толик слушают, а ты нарочно убежишь из комнаты, а потом тихонько, на цыпочках подкрадешься и за дверью станешь. Я нарочно начинаю голос понижать, тебе не слышно, ты дверь открываешь. Я еще тише, ты входишь. Входишь, а я вроде не замечаю тебя. Ты все ближе, ближе… Так понемножку и приручила. И представляете, Севочка, прихожу как-то из магазина домой – хлеб, молоко, сумка тяжеленная, – а они сидят за столом в ряд тихие, умытые, торжественные, и Катя заявляет: «Мы решили называть тебя мамой!».