— А чья? — спросил Петров.

— Повторяю вопрос…

— Не надо, я понял… — Кирилл убрал со лба мокрую прядь волос и улыбнулся. — Кузя, вот если бы ни одна тетка не сделала от тебя аборта, ты бы заволновался?

— А надо ли? — философски откликнулся Петров. Он даже засмущался. — А надо ли нам так много знать о себе?

— А говоришь — понял. — Наташа нахмурилась и почувствовала, что давление опять скачет; опять появилась навязчивая мысль об инсульте.

— Да, я знал, — угрюмо, быстро выговорил Кирилл. — У меня вообще не может быть детей.

— Значит, Афинку — тоже не ты… — изумилась Наталья.

— Ну конечно не я. Это было самоубийство. Говорю же, той ночью я был страшно занят.

— И сын у Афинки — не от тебя, — продолжала гнуть свое Наталья. И кто бы мог подумать, что мыслить — это гораздо тяжелее, чем существовать?

— Нет, не от меня… Последствия свинки… — спокойно и почти без смущения констатировал Кирилл. — Так, может, пойдешь за меня?

— А теперь главный вопрос — как давно ты узнал о том, что Ляля не твоя дочь?

— Наталья Ивановна, а вы не хотите работать в нашем отделении? Ну конечно, если с депутатством не получится? — радостно спросил Петров. — У вас так здорово работают мозги. Мы были бы как Малдер и Скалли…

— Заткнись, а? — вполне мирно предложила Наталья Ивановна. — Так когда? И от кого?

— Все правильно. Я узнал об этом давно, в деревне Холодки. Когда Лялечка меня уже разлюбила, когда брак наш фактически распался. Я узнал об этом накануне ее смерти…

— И кто отец ребенка, ты узнал тоже?

— Да, — сказал Кирилл и опустил голову. — Да…

— Но разве за это убивают? — воскликнул потрясенный финалом Петров.

— За это — только такие, как Отелло, другие убивают за бабки… За деньги… Скажи? — Наталья Ивановна подошла к Кириллу и нежно погладила его по волосам. — Бедный ты… А потому — жадный… Храните деньги в сберегательной кассе по фамилии Глебов…

— Нет, нет. — Он вдруг отчаянно затряс головой. — Нет, я не мог, я не виноват… Я не делал этого, вы слышите?

— Тихо, тихо, уже поздно… Поздно… Теперь нужно вести себя тихо. — Наташа приложила палец к его полным искусанным губам. — Разумно и тихо… Виноват не виноват — какая разница…

— Да, наказания без вины не бывает, — поддакнул обрадованный Петров, отчаянно пытаясь отвести от себя наваждение с милым названием Холодки…

— Зачем? Зачем? — Кирилл вяло отбивался от жены. — Зачем? Мне и здесь хорошо, а там — дети, мамаша, каша, пеленки, давай останемся в общежитии…

— Нам надо поговорить, — канючила Ляля. — Нам надо поговорить… Перед тем как окончательно… разобраться…

Как же она ему надоела. Как же ему вообще надоело все связанное с женитьбой. Ее семья, ее мамаша, ее водка, ее папик — все они вызывали в нем такую ненависть. Ему очень хотелось покончить со всем этим, а сил хватало только взбрыкивать потихоньку… полегоньку. Но где-то на стороне… Его мамаша была тоже хороша: «Если ты не хочешь кончить жизнь где-то под забором, держись за Ляльку. Это мое последнее слово». Но чаще хотелось держаться за других — даже теща в пьяном виде была посимпатичнее, во всяком случае, не претендовала на какую-то неземную любовь. И с ней было приятно выпить.

Нет, определенно эти ручки, ножки, попки, это сопливое присюсюкивание и горделивое «Мы — не такие, мы — из другого теста» — все это выводило Кирилла из себя. И как ей объяснить, что в определенные моменты все люди одинаковые? Но нет, по ночам она, видите ли, позволяла себе быть падшей женщиной, а по утрам изображала леди. Иногда Кирилл хотел просто задушить Лялю. Выражения типа «супружеский долг», «домашний уют», «миленько, светленько» вызывали у него устойчивый рефлекс. Рвотный. Все остальное тоже удавалось делать с большим трудом. Сдерживаться, чтобы не наорать на папашу Глебова, вставать ночью к орущей дочери, прогуливаться с коляской по парку и изображать страсть возле начитавшейся какой-то дури типа «Анжелики» или «Джен Эйр» жены.

Он очень рано женился. Причем женился как дурак. Без необходимости, без особой, той самой необходимости. Боже, а во что превратила его молодая жена процесс оплодотворения! Да, он ее не жарил, не имел, не пилил, не трахал, не волынил, не любил, он зачинал ребенка. И от этого зачатия — «дорогой, сегодня обязательно, иначе пропустим овуляцию», «а сегодня не надо, потому что назавтра сперматозоиды будут неактивными» — он чувствовал такую тоску, такой медицинский запах… Кому-то это было нужно. Но не ему! Почему она ни разу не спросила его мнения? Хотел ли он ребенка? Хотел ли он вообще становиться отцом? Но кого это интересовало. Мамаша его опять же воспитывала: «Этот рубеж ты должен взять. Ребенок — гарантия того, что его бабушка и его отец не будут работать на мусорнике. Постарайся, дружочек». Он так старался, что временами случались проблемы с потенцией. Потому что нельзя наваливаться на женщину, стиснув зубы. Нельзя лежать на ней и ненавидеть всей душой. В первый раз, когда он не донес свои драгоценные сперматозоиды до влагалища, потому что доносить вдруг стало нечем, Ляля спокойно и улыбчиво отчитала его за нездоровый образ жизни. «Режим и только режим». Но от режима стало получаться еще хуже… Месячные приходили точно в срок, если бы так ходили поезда, то Советский Союз мог бы догнать свои любимые Штаты… Разумеется, он не пил, конечно, не курил… Естественно, не смотрел футбол, потому что в сидячем положении можно передавить предстательную железу. Но он и не играл в футбол, потому что «слишком много энергии в никуда». Его даже освободили от тренировок в институте физкультуры. Берегли… Как быка-производителя. Второе его фиаско рассматривалось уже на семейном совете. Теща хищно улыбалась и мечтала только о том, чтобы поскорее добраться до своей заначки в бачке унитаза. Мама, Марья Павловна, рекомендовала литературу — что-то о йогах, перепечатанное на машинке… А Глебов только смотрел на него с презрением и в конце концов обронил страшное слово «сексопатолог». Но как говорила когда-то Жанна, тушение пожара — дело рук самого пожара. Кирилл знал, как лечиться от импотенции. И он пошел по девкам. Исключительно в медицинских целях. И о счастье! — оказалось, что, если не ждать овуляции, может делать настоящие чудеса… Причем на семейной жизни это отражается только хорошо. Ляля даже заметила: «Ты стал оплодотворять меня качественнее…» Но месячные все приходили, хотя Кирилл старался… А однажды они не пришли. И Ляля от него отстала… Ушла, можно сказать, в грядущее материнство. И стала желанной. Потому что там, где Кирилл тренировался в медицинских целях, все качественно предохранялись… А Ляля целых девять месяцев могла вообще об этом не вспоминать. Ни об овуляции, ни о презервативе. Могла наступить новая гармония, но Ляля сказала: «Все, дальше мне уже не интересно». И кто кого толкнул на обочину жизни? И кто был виноват в том, что он — Кирилл — был просто вынужден… Просто для здоровья… И чтобы движения не забыть.

Нет, она ему надоела. И семья, и дом, и орущий младенец, как две капли похожий на свою мамочку. А вокруг — природа, раздолье, девочки-девчоночки. И даже ничего, что Жанна наотрез отказала ему… Даже ничего… Он на ближних подступах. Жанка — ревнивая, своего не уступит. Ой, красотища… Хорошая мысль пришла Ляльке в голову, если бы еще тут не работать. Или работать только по избранной специальности… Хорошая мысль, хотя и длинный поводок. Длинный поводок — это мамочкино выражение. Сказано с одобрением и легким презрением. То есть хорошо, что сын пристроен, но плохо, что болтается как дерьмо в ступе. Ничего… Какая разница. Только если бы она вообще к нему не лезла и не ходила бы с таинственным видом, было бы просто замечательно.

— Нам надо поговорить. — Ляля смотрела на него спокойно и уверенно. — Пора заканчивать этот цирк.

— Фейерверком, — почти сдался Кирилл. — Только, может, завтра…

— В принципе без разницы. Но хочется сегодня. Завтра папаша должен приехать. Пусть и ему будет радость.