— Что надо? Я тут по делу. Врач я, — сообщила она трусливо выглянувшим соседям и с жаром продолжила начатое. — Открывай, говорю, а то дверь выломаю. Все барахло твое вынесут. И мамкино тоже… Ну. Она поднажала на дверь плечом и неожиданно влетела в квартиру. Едва не упала, но, когда придерживалась за косяк, зацепилась колготками за гвоздь и отчаянно расстроилась. Надо было надевать брюки. Ничего. Наташа потерла спину и, стараясь не кряхтеть, как старая утка, окинула взором полутемный коридор.
— Есть кто?
Она знала, что есть. Двери не открываются сами по себе, особенно после скандала, затеянного на площадке. Замки не отпираются слабой рукой барабашки. Кроме того, домовые не дышат так нервно и прерывисто.
— Есть кто? — снова спросила она, обернувшись на шелест бумаги: по обоям ползло жирное домашнее насекомое, отвратительное в своем спокойствии. — Жанна, тебе надо вывести тараканов… Слышишь?
Наталья Ивановна переминалась с ноги на ногу, не решаясь двинуться в глубь квартиры, почему-то не решаясь. Вся смелость и азарт были бездарно растрачены на дешевые понты с соседями. А тут, внутри, стало вдруг по-настоящему страшно. Зачем она вообще сюда пришла?
— Я не одна, — пискнула Наталья и закашлялась. — Я не одна, — повторила она чуть громче. — Внизу такси ждет. И охрана…
Ей показалось, что в глубине комнаты мелькнула тень. Еще раз… И еще… Две тени, три… Пять. Да что такое? У страха глаза велики. Наташа сделала шаг назад. Потом два вперед. Ей вспомнилось, как Жанна подшучивала: «Шаг вперед, два назад — это летка-енка. Придумал товарищ Ленин. И это лучшее, что он придумал…»
— Да пошла ты. — Наташа решительно двинулась в направлении теней. — К черту ваши кукольные театры. Разберемся. О, а ты все-таки здесь…
На большой, но уже не модной арабской кровати, накрывшись одеялом до носа, лежала Лялечка и блестела цыганскими глазами.
— Дед с ума сходит, а ты с матерью в игрушки играешь. — Наталья была единственной из всех, кто всегда с завидным упорством и постоянством называл Жанну Лялиной мамой. — Вставай, я тебя отвезу. — Амитова дернула Лялю за руку, и этого рывка хватило, чтобы поставить девушку на ноги. — Ты смотри, — присвистнула Наташа, окидывая взглядом Лялечкин наряд, — короткая шелковая рубашечка вроде комбинашки едва прикрывала полноватые ягодицы. Голые, между прочим, а на ногах — ужас и позор! — чулочки с призывными довоенно-проститутскими резинками. — Вот это да, вот это номер. — Наташа сделала пару кругов вокруг молчащей Лялечки, потом подошла вплотную и схватила ее за подбородок. — Угу, и тут все ясно. Неосторожные засосы. Детка, ты в своем уме? Тебе не стыдно? Ах да, ты же у нас не в своем уме… А у всех дебилов — повышенное либидо… Может, и сестра твоя — дебилка. Семейное это у нас? — Наташа не отрываясь смотрела Лялечке в лицо. Она знала, что собаки и олигофрены этого не терпят. Но почему-то была уверена, что эта — рожи не отвернет. Ни за что.
— Тетя Наташа Лялю не любит, — буркнула девушка и шмыгнула носом.
— А за что тебя любить? За что? — Наташа непроизвольно сжала пальцы, и подбородок Лялечки оказался зажатым в тиски.
— Больно, — промычала она.
— А матери — не больно? Ты с кем тут была, уродка? С материным хахалем? Ты же сволочь, ты же тварь подзаборная… Ты же подстилка… Ты же…
Остановиться было невозможно. Наталья Ивановна трепала Лялю за подбородок, мечтая убить ее прямо тут, на месте… Или не ее, а свою точно такую же Катюшу… Боже мой, да что такого они находят в этих мужиках? Крантики, они у всех одинаковые, пот, носки, перегар… Да за-ради чего? За-ради того, что в кино про них показывают? Так то кино и есть. А жизнь — она другая.
— Сволочь ты, какая же сволочь, Лялька! — уже механически повторяла Наташа, соображая, куда же делся герой и что из всего этого может выйти. В доме, который построил Джек — Славик. Сын Афины, сожитель Жанны, человек Глебова и любовник Ляльки. Мать честная. Что это? Что за разврат. Нет, первым законом, который она выпустила бы, став президентом, был бы закон о кастрации каждого, кто хоть взгляд бросит на чужую женщину. И никакой демократии в половом вопросе!
— Ну и чего ты сопли распустила? Ты хоть знаешь, что от этого бывают дети, — брезгливо вытирая вспотевшую от длительного соприкосновения с ее кожей ладонь, спросила Амитова. — Так что — аборты будем делать или от СПИДа лечиться?
Она молчала. Как Жанна д’Арк. Но та молчала за Францию, за народ, а эта за мерзкого кобеля.
— Так и знай, сучка, я этого не потерплю. Матери придется все рассказать. Поняла? Сама или подсобить?
— Сама, я справлюсь с этим сама, — твердо и спокойно сказала Ляля.
— Что? — изумилась Наталья Ивановна и от нехорошего предчувствия, а также от дрожи в коленях плюхнулась на кровать. — Что ты сказала?
— Сама! — Она подняла абсолютно осмысленные, злые и немного виноватые глаза.
— Так ты, значит, не дура? Не дебилка? — осторожно уточнила Наташа. — Угу. — Она почесала затылок, засеянный не очень густым «ежиком», и задумалась… Ну да, так и должно было быть. Она ведь, Наташа, как-никак больных на голову видела. Годами лежали такие вот выросшие детки у нее в отделении. Да уж чего там… Догадывалась она, всегда знала. И слюни у Ляльки не текли, и разговаривала она сносно. Может, по малолетству, с перепугу, чуток и отставала, но потом выправилась… А они и не заметили… Бедный Глебов. Бедный несчастный Глебов… — А если не дебилка, то, значит, от ума большого у матери мужика уводишь? Или от благодарности? О, теперь слезы… Прекрати! Так, некогда мне с тобой, пошла я. А ты думай, как жить дальше будешь.
— Нет, — тихо и твердо сказала Ляля, глебовская порода. — Давайте поговорим…
— Ишь ты, — усмехнулась Наталья Ивановна, и до нее вдруг медленно, будто крадучись стал доходить смысл всего происшедшего. Так вот в чем дело… Страшно-то как! Теперь, значит, и ее черед… — Мне надо ехать. Меня машина ждет, — сказала она, пытаясь скрыть панику. В прошлом сестра Наташа справлялась с буйными легко и непринужденно. Но тогда она была помоложе. Зато сейчас в сумке, что осталась в коридоре, лежит маленький газовый пистолет.
Надо же — все теперь прояснилось. Ненормальная девочка выросла нормальной, а поумнев — стала искать и казнить виновных. Что наплела ей бабушка Маша? Что нашептывал дедушка Витя? Какую картину гибели матери они рисовали ей год за годом? Что отпечаталось в ее воспаленном мозгу? Такие, как Ляля, в глазах закона недееспособны. Мог ли Глебов ее руками отправить на тот свет подруг? Мог, но не стал бы. Для него самого вся эта история — убийственный, страшный, ужасный, но кайф. В медицине есть термин — мазохизм. Это — о Глебове. А девочка оказалась простой и рациональной. Зачем все делать сложно, когда жизнь можно просто оборвать? Жизнь за жизнь. Смерть за смерть. А Жанну, стало быть, на закуску? За все хорошее.
Подумав о Жанне, Наташа вдруг перестала бояться. Ведь все уже произошло, механизм запущен и остановить его невозможно. Как все-таки неожиданно складывается жизнь. Полдня металась, наряжалась, думала, мучилась, пыталась понять. А вот теперь можно наконец расслабиться, подождать тихого и легкого ухода. Наташа закрыла глаза и подумала о Толике. Вот тебе и привет — с того света. Кто бы мог подумать, что у него такое тяжелое семя. Такое мстительное… И вдруг Наташа стала смеяться… До слез…
— Слушай, а семечек у Жанки нет? — спросила Амитова, вытирая размазавшийся глаз. — Ой, не могу. Ой, сейчас умру… Это же надо! И главное, никому не расскажешь… Счастья в жизни все еще хочется. На краю, у пропасти… Ой, мамочки мои, хоть садись записывай.
— Что случилось? — спокойно спросила Ляля, натягивая поверх рубашки тяжелый махровый халат. — Что происходит?
— Истерика, не мешай, — быстро ответила Наташа и зашлась в новом приступе смеха. За неимением лучшего собеседника все свои неозвученные мысли она адресовала Толику. Но он, тугой на юмор в жизни, там вряд ли изменился, поди смотрит оттуда на ситуацию, пожимая плечами. — Нет, ну ты скажи, алкаш чертов… Ты только подумай… — веселилась Наташа. — Слушай, — на минуту успокоилась она. — А ты давно поумнела? В смысле — может, это от секса. Я кино смотрела. Индийское, «Вторая жена» называется, там тоже одну дебилку трахнули, так она сразу в разум и вошла… Неужели так помогает? — Наташа фыркнула и снова стала хохотать. Ей стало легко, по-настоящему легко. Господи, и зачем ей была вся эта жизнь, если умирать на самом-то деле смешно?
