— Потом будет поздно! Когда семеро по лавкам — уже поздно… Ты оглянуться не успеешь, как вся твоя красота сотрется, а мозгов не прибавится. Ты чем жить думаешь? Каким местом? Ты… Ты…
— Любовью, — сказала Ляля и резко сбросила его руки. — Не трогай меня. Ты маму лучше пойди побей… Чтобы она снова напилась и почувствовала радость жизни. Короче…
— К гинекологу, — прохрипел Глебов. — Сейчас же…
— Зашивать? — спросила дочь, ехидно, по-бабьи усмехаясь. Глебов не удержался и ударил ее по лицу. По красивому детскому лицу, которое любил больше всего на свете.
— Вот и славно, — сказала Ляля, потирая щеку. — Теперь ты готов к серьезному разговору. — Она села в кресло и откинулась на спинку. — Я рада, что мы всегда так хорошо понимаем друг друга.
— Прекрати! И извини. — Глебов схватился за голову и хотел было выйти, чтобы пересидеть в тишине своего кабинета стыд и ненависть к девочке-самке.
— Подожди, папа. Куда мне нужно поступать? Если по-твоему? И с условием?
— Что? — Глебов обернулся и посмотрел на дочь. Боже, куда все делось? Куда? Жесткий маленький подбородок, умный, проницательный до пронзительности взгляд. И только маленькая синяя жилочка так знакомо, так генетически верно, так по-семейному вздувалась на ее тонкой длинной шее. — Ты похожа на мою мать, — вдруг сказал Глебов. — Она тоже умела так нервничать. Тихо. Но до кондрашки. Что ты хочешь, детка?
— Я хочу устроить в институт двух девушек.
— Подожди, с Дашей уже не получилось… Ты хочешь исправить положение? Мне кажется, это лишнее. С плебсом, прости за откровенность, заигрывать не стоит. Сделала и сделала. Работа над ошибками — здесь лишнее.
— Тебе виднее, — усмехнулась Ляля, демонстративно потирая рукой ушибленную щеку. — Так как насчет двух девушек?
— Куда? — обреченно спросил Глебов.
— Подальше отсюда. Как можно дальше. В Москву, в Ленинград, в Киев…
Бровь Глебова поползла вверх. Изумленно и медленно. Она как будто жила самостоятельной жизнью, превращая его, кукловода, в обычного клоуна…
— Ну может, не так шикарно, — закончила Ляля. — В хороший областной центр. И чтобы не голодно. Поэтому Волга и Нечерноземье — не подходят. Грузия, Ставрополь и Краснодарский край — тоже. Место должно быть сытое, но неприметное… С возможным возвращением сюда. В вуз по профилю, с досдачей академразницы…
— Я что-то не понял. Девушки учиться собрались или рожать?
— Все ты правильно понял. Даже удивительно, как правильно. А что, у вас там, наверху, все такие проницательные? Или только ты и дедушка Ленин? — Ляля поднялась с кресла и подошла к отцу. — Не волнуйся. Уедет только одна. Вторая останется при тебе. При своем дорогом папочке. И червовом интересе.
— Да кто беременный-то? Что, правда, что ли, Жанна?
Всю свою жизнь Глебов усиленно делал вид, что он — выше сплетен и слухов. Он и был выше, но твердо знал — все, что происходит на вверенной ему территории, всегда обсуждается в каждом доме, на каждой кухне. Все становилось известно. Диссидентские страдания, споры в кружке молодых глупых поэтов, истерики националистов — все было известно каждому. Как было принято говорить у них — «через дымоход». Здесь, в провинции, охранительные тенденции и традиционность мышления всегда были сильными союзникам власти. Глебов только делал вид, что выше слухов. Но руку держал на пульсе.
— Папа. — Лялечка пожала плечами. — Жанна всего лишь жертва. Моя… Кстати, тебе не надо распустить о ком-то слушок? Обращайся если что, у меня хорошо получается. Потом только в отдел пристроишь? Есть там у вас такой…
Маленькая Лялечка становилась большой занозой. Только Глебов не мог разобраться, когда же его дочь была настоящей: когда вслух мечтала поразить одноклассников количеством выношенных детей или сейчас, когда легко и непринужденно признавалась в интриге, затеянной, чтобы опорочить соперницу? В том, что Лялечка говорит правду, Глебов ни минуты не сомневался.
— Что ты затеяла? — усмехнулся Виктор Федорович.
— Ты сам все узнаешь. Ты же будешь устраивать судьбу оступившейся, но хорошей девушки. Кстати, возможны и другие проблемы, но это после… Ладно? — Ляля подошла к отцу и обвила руками его шею. Глебов потянул носом воздух и уловил завораживающий запах юности и привычный, чуть кислый пеленочный аромат созданной им самим девочки. Ляля поцеловала Глебова в нос и сладко потянулась. — Мир? Или еще ссора? — Она протянула согнутый мизинец и затараторила: — Мирись-мирись-мирись и больше не дерись, а если будешь драться, за нос буду кусаться…
Глебов успокоился окончательно и бесповоротно: какие дети, если она сама еще дитя. Свежее, чистое и прекрасное…
Ляля внимательно следила за взглядом отца, стараясь сохранять на своем лице маску безмятежной идиотки. Когда дверь за ним притворилась, она бурно выдохнула воздух и потрогала кожу на щеках. Ей казалось, что каждая минута общения с отцом прессует нежный эпидермис в жуткие навсегдашние складки. Впрочем, папочка того стоил. И если бы не он… Да, если бы не он, вряд ли Лялечке удалось бы добиться того, что волновало ее куда больше проблемы продолжения образования. Ее звезда звалась Кирилл. Только соперниц у нее оказалось куда больше, чем она предполагала вначале. Но тем интереснее, тем значительнее будет ее победа.
А мама сказала, что ее любовь — это не любовь, это просто общественный вызов. Такая девочка и сын дворничихи. И что все это в целом и вместе взятое — комплекс Электры… В полном соответствии с Фрейдом. Ляля лишь посмеялась. Фрейд — дутый авторитет, психоанализ его советская психиатрия не признает. И вообще, она — не сумасшедшая. А мифы Древней Греции и вовсе не аргумент. При чем тут Электра? И вообще, как она могла? Мама? И такое сказать. А впрочем, кухаркины дети ведь могут управлять страной, так почему бы не дворничихины внуки…
Глупые те, кто не понимает, чего хотят. Несчастные — те, кто никого не любит. Лялечка была умной и счастливой. Она хотела выйти замуж. И иметь много, очень много детей. Но только с Кириллом. Потому что другие дети ей просто не были бы нужны. И это тоже жизнь. И за это, кстати, тоже дают ордена. Это папа сейчас так возмущается, а потом он «сделает» им квартиру, машину, небольшую дачку, пристроит Кирилла на хорошее место. И все… И все… А что может дать Кириллу Жанна? Она даже не понимает, что разговаривают они на разных языках. Она пилит и стругает его, ждет, наверное, когда получится Буратино. Она тянет его куда-то вперед и выше, а он просто глупый, красивый, и он — Лялин. И больше ничей. Но Жанна — ладно. Это было условием задачи. Причем — с самого начала. А вот Афина…
Надо же, какая смелость, какой напор. А прыть-то какая… Ляля брезгливо поморщилась и улыбнулась. Прыть прытью, но вот с комсомольским собранием школы она не подрассчитала. Рожать ей выходило осенью. К тому времени у Кирилла могут сложиться разные варианты судьбы. Можно, например, отправить его в армию. А можно — в институт. Так или иначе — Афине еще нужно будет доказывать, доказывать и доказывать… Всем, но не Ляле. Потому что Ляля все поняла без лишних объяснений. Потому что она умная.
Всего неделю назад состоялся этот неприятный разговор, но Лялечка уже справилась и с ревностью, и с волнением, да и с ситуацией, как говорили иностранные друзья — с проблемой. И что особенно важно, сердце ее не перестало ухать и замирать, когда она смотрела в глубокие, немного мутные глаза Кирилла.
— Я беременна, — сказала ей Афина, когда они вышли из школы и, отказавшись от папиной машины, пешком прогуливались по старому, еще довоенному бульвару.
Ляля смотрела под ноги, аккуратно переступала через лужи и удивлялась упорству природы, которая снова и снова, безнадежно, одержимо дарила земле свои плоды, хотя они обязательно должны были умереть. Почему именно тогда она подумала о смерти? Неужели Афина была ей так противна? Так отвратительна? Так опасна?
— Я беременна, — тупо повторила подруга. — И я еще не закончила школу.
— Тебе страшно, что все узнают? — спросила Лялечка, как бы примеряя это горе на себя. Ей бы не было страшно. Даже без аттестата и с позором. Не было бы. — Я должна тебе помочь? Найти врача?
