Объявляется аврал - начинается выгрузка. Получаем почту, и на следующий день организуем для папанинцев передачи по радиотелефону материалов из газет, доставленных ледоколом. Пользуемся для этого двадцативаттным средневолновым передатчиком, который на дрейфующей станции слышен хорошо.
Через три дня «Садко» берет курс на юг. На нем уплывают наши диковатые друзья - заметно повзрослевшие за это время Мишка и Машка. Путь им предстоит далекий - в московский зоопарк. Трогательная сцена прощания неожиданно принимает бурный характер: медвежата не хотят добровольно покидать остров, который не без оснований считают родным домом…
И снова продолжается размеренная жизнь. Каждый занят своей работой и поглощен ею. Но рядом с мыслями о работе, о Большой Земле, о родных и близких людях у каждого постоянная мысль о папанинцах. Не было случая, чтобы сменившегося с вахты радиста не забросали вопросами: что нового на льдине, как там наши, какое у них настроение, как здоровье, погода, как ведет себя льдина? «Болеют» за них все обитатели Рудольфа во главе с Яковом Соломоновичем Либиным и экипаж дежурного самолета вместе со своим командиром. Мы рассказываем товарищам все, что знаем сами, надеясь, что история простит нам нарушение тайны служебной переписки. Далеко не всегда наша информация их успокаивает: очень трудна жизнь на льдине.
Полярное лето. Бурное таяние снега и льда. На льдине озеро: толстый слой надледной воды. Сырость везде: и на «улице», и в жилой палатке. Одежда часто мокра насквозь, спальные мешки - тоже. Сушиться негде. Последствия сырости - ревматические боли в суставах.
Вода подступает к складам с имуществом и продовольствием. Тонны груза переносят на новое, относительно сухое, место четыре человека: многочисленных добровольных помощников уже нет - воздушная экспедиция улетела.
А научная работа идет своим чередом. Гидрологические станции на больших глубинах. Лебедку, выбирающую трос, крутят по двое. Каждая пара выбирает триста метров троса (больше нельзя, нужно экономить силы!) и уступает место другой. И так четыре изнуряющих часа, чтобы выбрать трос с глубины 4000 метров.
Метеонаблюдения, магнитные и гравитационные измерения, регистрация скорости дрейфа, астрономические определения… И почти все это - при любой погоде, в сырой одежде, опухшими от воды и холода руками.
Ремонт приборов и хозяйственного инвентаря - тоже непростое в таких условиях дело.
А нужно ведь еще и обработать результаты научных наблюдений. Нужно приготовить пищу: это тоже требует немало времени. А когда закончен долгий - часов в шестнадцать - семнадцать - рабочий день, надо найти время, чтобы ответить на многочисленные приветственные телеграммы, написать корреспонденции в газеты, а перед тем, как окончательно сморит сон, обязательно послушать последние известия…
Беспокоит нас всех и то, что сейчас, в разгар арктического лета, дежурный самолет ее сможет совершить посадку у папанинцев, даже если это вдруг окажется совершенно необходимым, - раскис их аэродром, кругом озера надледной воды.
Какое же у них настроение, у папанинцев?
Два барометра их настроения имеется у нас на Рудольфе.
Их переписка, которая сейчас, летом, вся проходит через нас. Научные отчеты о проделанной работе. (Немногословны, суховаты - специальная терминология, в них нет места эмоциям). Корреспонденции в газеты. (Здесь появляются эмоции, но нет, естественно, жалоб на трудности быта и работы, есть уверенность в благополучном исходе экспедиции). Телеграммы родным и близким людям. (Проникнуты неизмеримой любовью и заботой о них. Вроде бы даже так получается, что папанинцы находятся в Москве, а их близкие, о которых нужно тревожиться и заботиться, - на дрейфующей льдине. Ни намека на трудности - как в телеграммах из санатория на южном берегу Крыма.)
Второй же барометр настроения - Кренкель. Он неофициально держит нас, радистов, людей одной с ним профессии, в курсе многих событий на льдине. Делает это очень лаконично - он по-прежнему противник беспредметного «радиотрепа», - но разве можно отказать друзьям в коротком репортаже из центра Арктики?
На дрейфующей станции интенсивное таяние снега и льда, идут дожди. Передвигаться трудно. Каждый шаг поднимает фонтаны брызг. «Мы работаем,-говорит Кренкель,-с тайной надеждой, что вода не подымется выше пояса».
«Давно перестали узнавать друг друга в лицо»,-сообщает Эрнст Теодорович, и мы понимаем, что это - следствие отсутствия бани и «умывания» снегом.
Папанинский спирт для технических нужд остался на базе - забыли. Наш врач, узнав, что четверка обожгла руки ледяной водой, рекомендует обтирание мыльным спиртом. Кренкель комментирует телеграмму врача: «К сожалению, всякий спирт, даже мыльный, будучи обнаружен на льдине, пойдет для заготовки впрок в научных целях плавающего под нами планктона».
«Делаем физзарядку на родном Гринвиче», - отстукивает Кренкель, и мы догадываемся, что полярники снова берут изнурительную гидрологическую станцию на нулевом меридиане.
Предельно сжатая неофициальная информация, которую регулярно дает радист, помогает нам на базе лучше понять обстановку на дрейфующей станции и настроение папанинцев, и мы ему за это благодарны. И мы радуемся, когда Кренкель сообщает, что их посещают медведи, что в полынье, рядом со станцией, плавает лахтак и иногда они видят птиц: чаек и пуночек. Это вносит некоторое разнообразие в их до предела заполненную работой жизнь. И в нашу тоже.
Папанинцы. Кто первым назвал их так - неизвестно. Да и неважно. Важно другое: все советские люди теперь с любовью называют их так. Папанин - эта фамилия достойна оказанной чести. Потомственный моряк. Матрос русского флота. Активный участник гражданской войны, проявивший большую личную храбрость и отвагу. Член Реввоенсовета Крымской повстанческой армии. Работник Крымской ЧК. Коммунист.
Добрым словом вспоминают Ивана Дмитриевича те, кто работал с ним на полярных станциях… Честен в большом и малом. Никогда не скажет нелестное за спиной у человека - только в глаза. Не брезгует шуткой и соленым словечком. Последнее применяет умело, так, что оно всегда поднимает настроение и никого не обижает. Не гнушается самой черной работой…
Связь с дрейфующей станцией. Сейчас, в летние месяцы, она надежна, как хорошие часы. Дисциплина связи высокая.
С Кренкелем договорились раз и навсегда - мы вызываем, он отвечает: это позволяет в известной мере экономить энергию аккумуляторов на льдине. Я не помню случая, чтобы Эрнст Теодорович не ответил на первый же наш, как правило, очень короткий вызов или не явился бы вообще в установленный срок связи.
Связь ведется телеграфом. Скоростью обмена не злоупотребляем: как прием, так и передачу Кренкелю приходится вести в необычных условиях, а нередко - замерзшими руками, и мы об этом всегда помним, Зато нет перебоев, повторений, и от каждого сеанса связи остается чувство удовлетворения, как от хорошо выполненной работы.
Иногда вместо Кренкеля связь с базой и передачу метеосводок проводит его дублер - Федоров. Мы понимаем, что не избыток свободного времени, а необходимость заставляет магнитолога-астронома садиться за радиостанцию. Поэтому, резко снизив скорость передачи, превращаемся в терпеливых инструкторов, со всей серьезностью относящихся к этим настойчивым и, прямо скажем, небезуспешным попыткам ученого освоить хотя бы азы новой для него и очень дефицитной в условиях дрейфующей станции профессии.
Нам хотелось бы послушать голоса папанинцев, а им - поговорить с нами. Но, к сожалению, они могут нас слышать, а мы их - нет. Передатчики «Дрейфа» позволяют работать только телеграфом. Телефонию мы не предусмотрели, так как старались всемерно упростить аппаратуру, чтобы выше была ее надежность. Но сейчас начинает казаться, что упрощение до такой степени было неправильным: телефонная радиостанция была бы доступной для всех на льдине, а не только для знающих телеграфную азбуку. Кренкель хорошо понимает это и пытается наладить телефонию, но в условиях первой дрейфующей зимовки это трудно, почти невозможно.
