Целый день в сооруженном нами маленьком городке била ключом полнокровная хлопотливая трудовая жизнь, такая шумная, что нас, казалось, должны были слышать на противоположном Южном полюсе. С утра до ночи скрипели нарты, совершавшие бесконечные рейсы от [88] самолетов к складам, где укладывали тяжелые ящики, бочки и тюки - хозяйство запасливой четверки. Звонко стучали о лед топоры и кирки: это рубили прорубь для гидрологических наблюдений.

Ревели, изрыгая синее пламя, огромные примуса, на которых дежурные по лагерю готовили нехитрую пищу.

У радиоаппаратов вели нескончаемые разговоры с Большой землей: служебные и родственные, официальные и самые интимные.

Короче говоря, наш молодой поселок жил самой обычной жизнью, бодрой, хлопотливой и энергичной. Вскоре мы так обжились и привыкли, что расхаживали по нашей льдине, совсем как по коридору собственной квартиры, не обращая внимания на романтическое своеобразие окружавшей нас природы.

Поглощенный этими размышлениями, я незаметно дошел до своей палатки, стараясь не шуметь, взял фотоаппарат и, вооружившись лыжами, отправился снимать. Веселый резво помчался впереди. Я быстро миновал лагерь, намереваясь забраться подальше, туда, где можно было найти «настоящие» кадры. Мне хотелось доказать нашему кинооператору, невыносимо хваставшемуся тем, что в его, мол, кассетах уже давно покоится весь «от края и до края» заснятый полюс, что не он один может делать интересные снимки.

Вскоре я дошел до гряды торосов, окаймлявших лагерь на манер естественного ледяного холма. За ним простирались еще не «цивилизованные» нами просторы. Перевалив через торосы, я сразу же очутился на снежной целине огромной равнины, изборожденной глубокими трещинами разводий. На голубоватом фоне ледяного поля, похожего на кальку гигантского чертежа, они выглядели, как тонкие вычерченные тушью зигзаги, отделявшие одну льдину от другой. Меня поразил дикий и живописный вид соседней небольшой, но какой-то особенно прихотливо изогнутой льдины. Вдоль ее резко отчеркнутого трещиной края высились замечательно красивые торосы самых причудливых размеров и форм. Тут были и плотные кубы, и как будто оструганные треугольники, и величественные пирамиды. Все это было хаотически, словно наспех, нагромождено друг на друга и ослепительно сверкало на солнце.

«Вот это кадр», - подумал я торжествуя и тут же решил, что это как раз то, что мне нужно. До моих [89] торосов, казалось, было не больше километра. Я затянул потуже ремни лыж и пошел вперед. Лагерь скрылся.

Я приближался к цели. Веселый не отставал от меня ни на шаг, оставляя рядом с блестящими колеями лыж ровную цепочку своих следов. Подошли к разводью. На мгновенье перед моими глазами мелькнула, шириной не более трети метра, трещина, - в ней виднелась чистая вода океана. Сделав широкий шаг, я очутился на новой льдине. Теперь очередь была за Веселым. Но, к моему удивлению, собака не решалась перепрыгнуть трещину и бегала по ее краю, жалобно повизгивая. Вид Веселого выражал полную растерянность: уши прижаты, хвост опущен. Он не спускал с меня глаз и следил за каждым моим движением.

Я снова подошел к краю и громко окликнул его. Но обычно очень послушный пес на этот раз отказался повиноваться. Наоборот, эхо, много раз повторившее мой голос, еще больше напугало его. Он присел на задние лапы, тревожно к чему-то прислушался и вдруг, ощетинясь, зло зарычал и стремительно помчался обратно в лагерь.

Я остался один и почувствовал вдруг странное, ничем необъяснимое беспокойство. Что могло так испугать собаку? Но раздумывать и колебаться было некогда. Я был уже вблизи ледяных глыб.

На небольшом расстоянии они выглядели еще живописнее и фантастичней. Зеленоватые льдины были словно вырублены из пластической массы. Кое-где они переливались всеми цветами радуги и отбрасывали на снег огромные зубчатые тени. Передо мной стояли сказочные ледяные сооружения высотой метров в пять.

Внезапно раздался негромкий странный звук - он напоминал замирающий вой сирены: это ветер, врываясь в отверстия между льдами, завывал в узких ледяных лабиринтах. Мне стало как-то не по себе, настроение вдруг испортилось, но все же я начал фотографировать.

Снимал торопливо, что называется без души, да и озябшие руки плохо слушались.

Решил вернуться. Обошел ледяные громады и вдруг очутился перед исполинским ледяным шалашом.

Он был высотою метров семь. Его стены - три льдины, наклоненные друг к другу, - были такой толщины, что казалось, их не пробьешь крупнокалиберным [90] снарядом. Сверху лежала огромная ледяная глыба трехметровой толщины.

Пол «шалаша великанов» был зеленоватого цвета, через толщу льда слабо пробивался свет. Кое-где торчали ледяные валуны, гладко обтесанные морем и ветрами.

С минуту я колебался, потом решительно переступил через ледяной порог, сделал несколько шагов и, отыскав место, удобное для съемки, прислонился к одной из «стен».

И тут я уловил легкий, едва ощутимый толчок. Я отпрянул от стены, посмотрел вверх и замер: стены шалаша шевелились. Толстые края размыкались и медленно отходили друг от друга. Казалось, еще одно резкое движение - и вся эта громада рухнет…

Разумеется, мне было уже не до фотографирования. Осторожно выбрался наружу, стал на лыжи и побежал, торопясь скорее уйти от этого места.

Разводье за это время расширилось: там, где была небольшая трещина, образовалась речка метра в два шириной с отвесными ледяными берегами. Ветер и течение не прекращали своей невидимой работы: льды незаметно двигались - то сплачивались, то расходились. Все дальше относило нашу льдину. Веселый почуял опасность и напрасно я его не послушался.

Я быстро снял лыжи и перебросил их на нашу льдину, перекинул туда лыжные палки и фотоаппарат. Потом отошел от края льдины шагов на двадцать, разбежался и перескочил через разводья.

Несколько минут я стоял, глядя на ледяной шалаш, возвышавшийся против меня на ледяном берегу. Пора было возвращаться домой, и я, подобрав фотоаппарат, встал на лыжи и по своему же следу пошел в наш поселок.

Выслушав мой рассказ, кают-компания долго молчала. Я закурил и встал у окна. Отсюда были лучше видны лица моих товарищей. Они были задумчивы и серьезны.

- Да-а, - протяжно пробасил, наконец, Водопьянов, - действительно страшно. Любой испугался бы. Я, например, честно признаться, повел бы себя так же. А вот почему? Не знаю. Казалось бы, что особенного? Торосы… Разве нам не приходилось, хотя бы в нынешнем полете на полюс, видеть сотни вещей гораздо более страшных, [91] чем этот знаменитый шалаш? А ведь как будто не испугались, назад не повернули?

- Вы забываете, что в полете на полюс участвовал коллектив, - ответил чей-то спокойный голос. - На миру, говорят, и смерть красна…

- Ну, это, знаете ли, пословица, а не правило, - возразил другой. - Сколько было случаев, когда страх охватывал тысячные толпы? При наводнениях, например, обвалах или других катастрофах… Люди бежали без оглядки. А ведь и там был коллектив?

- Масса - еще не есть коллектив, - снова заговорил все тот же уверенный голос. - А вы напрасно не дали мне закончить мою мысль. Под коллективом, - продолжал он, - я разумею не случайную толщу, а группу людей, объединенных одной идеей, одной волей и верой в победу. В этом и заключается сила коллектива, которая помогает побеждать любые опасности. А страх?… Что же, страх вообще присущ каждому человеку и может возникнуть даже у самых храбрых людей при соприкосновении с опасностью, неважно - реальной или кажущейся. Но если в этот момент человек не один, а в своем испытанном, тесно сплоченном коллективе, если он к тому же чувствует, что за ним, - как это было в нашем нынешнем полете на полюс, - с любовью и тревогой следит вся страна, - может ли он тогда испытывать чувство страха? Я думаю, что нет…

- Верно, - подхватил кто-то из механиков. - Я тоже могу рассказать, как однажды в гражданскую войну…

И он рассказал нам прекрасную героическую повесть об осажденном бронепоезде, застрявшем в тылу у белых. Раненные, без патронов, без пищи, с последней гранатой, сохраняемой для того, чтобы не сдаться живыми в руки врага, - десять часов находились бойцы под непрерывным обстрелом.