- Давайте садиться, - говорит Водопьянов.

Мы проходим над льдиной бреющим полетом. Я готовлю дымовую ракету. Лежа на полу в кабине, через [84] нижний люк внимательно рассматриваю поверхность нашего «аэродрома». Заструги невелики и среди нескольких ропаков в середине льдины машина может сесть.

- Хорошо, - говорю Водопьянову.

Он делает мне знак. Проходим еще раз бреющим полетом. Открываю передний большой люк, чтобы в него выбросить дымовую ракету.

Едва поровнялись с кромкой нашей льдины, я чиркнул запал ракеты и быстро бросил ее вниз. Она упала около самых торосов. Поднялось облако черного дыма. Ракета горела полторы минуты, облегчая заход на посадку точно против ветра.

Все было готово. Всех людей переместили в средний и задний отсеки. Я занял место у стабилизатора. Машина шла к земле.

- Давай! - кричит Водопьянов.

Делаю несколько оборотов штурвала стабилизатора. Самолет подходит к льдине. Проходит низко над торосами и мягко касается снега. Затем бежит по нему, подпрыгивая на неровностях, вздрагивает, замедляет бег и, наконец, останавливается.

Несколько секунд в корабле была тишина. Все будто чего-то ждали. Казалось, вот-вот льдина не выдержит тяжести, расколется, лопнет, и наш только что взобравшийся на нее громадный самолет пойдет ко дну. Но машина стояла спокойно, как ни в чем не бывало.

Никто не в силах был первым прервать это удивительное молчание. Неожиданно, в какое-то мгновение, оно сменилось бурным взрывом радости. А потом уже вообще трудно было понять, что творилось. Мы были уже на льду. Неописуемое ликование, общие объятия, поцелуи и громкое «ура» в честь нашей Родины, в честь Коммунистической партии, вдохновляющей советских людей на все победы.

15. Диспут о страхе

- А кто из вас знает, что такое страх, товарищи? - спросил как-то один из участников нашей экспедиции и этим вопросом положил начало необычайному диспуту, воспоминание о котором надолго осталось в моей памяти. [85]

Это было на Северном полюсе. Мы сидели в просторной кабине флагманского самолета Н-170, служившей нам по вечерам кают-компанией, где по установившемуся обычаю мы проводили свой досуг.

Был поздний вечер четырнадцатых суток нашей жизни на первой дрейфующей льдине «Северный полюс». За тонкими стенами нашего крылатого дома завывал порывистый ветер, а в окна, несмотря на поздний час, ярко светило неугасающее полярное солнце.

В описываемый вечер в кают-компании флагмана было особенно оживленно и шумно. В одном конце «салона» играл патефон, без устали повторявший любимую всеми песенку об отважном капитане. В другом - темпераментно разыгрывался шахматный турнир на звание «Чемпиона Северного полюса». Из штурманской рубки доносились обрывки какого-то громкого литературного спора. На сдвинутых к заднему отсеку мешках и ящиках расположилась группа «королей домино», а рядом с нами вели оживленную беседу любители охоты.

Этот неожиданный вопрос заставил мгновенно смолкнуть говор. «Страх»? Это слово было здесь мало популярно… Его повторяли, как слово из чужого, плохо знакомого языка. На удивленных лицах отразилось живейшее любопытство.

- Очередной розыгрыш, не иначе, - раздался в наступившей тишине чей-то веселый голос.

Товарищ, задавший вопрос, славился неистощимым запасом шуток и каверзных «розыгрышей». Но на этот раз он держался непривычно серьезно. Кают-компания была заинтересована и ждала объяснений. Единственным посвященным в смысл необычайного вопроса был я, - поводом для него послужило мое сегодняшнее приключение, о котором я успел рассказать ему двумя часами раньше. Откровенно говоря, в этом событии не было ничего особо выдающегося, и сам я, возможно, не придал бы ему никакого значения.

Но вопрос был задан, и мне пришлось перед всеми повторить свой рассказ.

Вот как это было.

Наступило утро четырнадцатых суток нашего пребывания на полюсе. Проснулся я раньше обычного. Сверенные с Москвой часы показывали шесть. Рядом, согревшись в своем спальном мешке, мирно похрапывал Водопьянов. Крепко спал и мой второй сосед по палатке - Отто Юльевич [86] Шмидт. Мне спать больше не хотелось. Осторожно, стараясь не разбудить товарищей, я вылез из своего мешка, быстро оделся и вышел из палатки. В небе едва угадывалось скрытое облаками солнце. Утро было похоже на сумерки. Лагерь спал. Бодрствовал лишь дежурный радист Сима Иванов, несший вахту у рации флагманского самолета, и наш общеполюсный любимец - пес Веселый, прилетевший недавно в лагерь с самолетом Мазурука. Я окликнул его и отправился навестить Иванова.

- Ну как дела, Сима?-спросил я, входя в радиорубку. - Есть Москва?

- Утренний выпуск «Последних известий» передают, - ответил радист, сдвигая наушники. - Вот послушайте. Сообщают, что в ближайшие дни мы покинем льдину.

Я надел наушники и услышал далекий голос диктора, читавшего текст радиограммы, которую мы сами несколько часов назад отправили в Москву.

Мы посмеялись этой рикошетом возвращенной нам новости, успевшей за короткое время совершить прогулку в эфире от полюса до столицы и обратно, и, усевшись на ящиках с аккумуляторными батареями, заговорили о всяких предотлетных делах.

- Вот так всю жизнь: не успеешь оглянуться, а уже приходится улетать, - шутливо проворчал Иванов, записывая задания, и принялся торопливо проверять аппаратуру, собираясь сдать вахту и поскорей улечься спать. Я просмотрел поступившие за ночь радиограммы и оставил его одного.

Облака поднялись выше. Ветер прорвал в них круглое, похожее на иллюминатор оконце. Сквозь него проглянул клочок чистого голубого неба. Погода обещала быть хорошей.

Я вспомнил о своем давнишнем желании заняться на досуге фотографией и решил вернуться в палатку за фотоаппаратом.

Проходя по все еще спящему лагерю, я почему-то вспомнил шутливую фразу Иванова: «Не успеешь оглянуться, как уже приходится улетать», и невольно задумался. В самом деле, тринадцать суток жизни на полюсе пролетели незаметно. Казалось, только вчера лыжи нашего краснокрылого флагмана впервые коснулись льдины. Это было где-то здесь, совсем рядом с тем местом, где я теперь проходил. Я вспомнил, каким необычайно острым и волнующим показался нам этот момент. [87]

…Толчок, короткая пробежка по снежному ковру, последний стук как-то сразу замерших винтов и наступившая затем внезапная тишина… Это была необыкновенная, никогда до сих пор неслыханная нами тишина, грозная и величественная. Даже ветра не слышно было. Молчали и мы. В этом всеобщем оцепенении было что-то гнетущее и тревожное. Тысячи мыслей успели пронестись в голове за несколько секунд, которые показались нам тогда вечностью. Каждый из нас ждал тогда, что вот-вот раздастся страшный, оглушительный треск, льды не выдержат тяжести машины, расступятся и… все будет кончено.

Наконец кто-то первый решился шевельнуться и откинул плотно прижатый люк. Внезапный стук сразу вернул нас к действительности, и тотчас же громкие крики, радостные восклицания, громовое «ура» взорвали веками никем ненарушаемую тишину. Что тут началось! Все попрыгали вниз на пушистый снежный ковер, такой белый, что следы наших ног казались на нем очерченными углем впадинами. Снег полюса, еще никогда и никем не тронутый снег! Мы топтали его, мяли в руках, расшвыривали ногами. Все словно превратились в ребят. Объятия, поцелуи, поздравления… Кто-то взобрался на торос и салютовал из винтовки. Кто-то кричал, пытались запеть…

А вокруг, словно насторожась, молчали необозримые, таинственно сверкавшие ледяные просторы. Они уходили куда-то очень далеко, сползая с покатой вершины мира на круглые бока земного шара.

Все это было, кажется, только вчера. А сегодня? Я остановился, огляделся вокруг и невольно рассмеялся.

Бывший «таинственный и загадочный» полюс превратился теперь в самый обыкновенный советский северный поселок, в котором были даже свои «улицы» и «площадь». Что это были за улицы! Мы законно гордились ими. Широкие, просторные, всегда ярко освещенные бесплатным светом полярного солнца, старательно подметаемые ветром, оформленные в архитектурном стиле, которому не было равного на всем земном шаре!