— Я проучу их!

Слава тронул Мышонка и прямо по ржи поскакал. За ним поскакала Лина. Волосы ее трепались и путались — золотые, как рожь.

Васькина выдумка оказалась хорошей. Прошел он одну межу, прошел другую и с радостью стал замечать, как впалые бока мерина пополнели, раздулись и выпирали из худых маклаков, как хлеб из квашни.

— Ого, мерин, здорово, гложи, гложи, — подбадривал его Васька, — пахоту бы нам только сдюжить, вон у барина хлеб-ат, нас с тобой не видать, а у нас реденький, редющий, как твоя грива…

Мерин посапывал, пофыркивал и обидчиво косил глаза на Ваську, — чего уж, дескать, гриву-то мою задеваешь, жеребенком был, все издевались- одно брюхо было да голова, а ноги, как спички.

А кто виноват-у барских-то жеребят морковка пойло сытное да сенцо свежее, а у него за все солома отвечала.

— Эй, ты, ты что это выдумал, травить?!

Рожь раздвинулась грудью лошади, две задорные морды уставились на испуганного Ваську, поглядывая па него и мерина со снисходительным превосходством. Дикой проморгался и тут увидел барина и барышню.

— Ну, что рот разинул, хочешь попробовать? — Слава погрозил стэком. По телу Васьки закипела кровь и метнулась в голову от обиды.

— Ты, барин, тише, я не потравщик, межу травлю, а не хлеб, разуй, барин, глаза!

— Мерзавец, ты меня надуть еще захотел, вы всегда соврать умеете, бери лошадь п веди в усадьбу.

У Васьки сердце заныло. Отец-то что скажет, — ведь, полтиной не отделаешься в самую пахоту! Ой, незадача, в нога валиться этому порсуку — спина не гнется. Скрипнул зубами.

— Барин, да что вы, сделай милость…

— Ты слышишь, ну, я приказываю. — Слава тронул Мышонка и резко ударил мерина стэком.

Мерин дрогнул от обиды-ведь, чужой бьет.

— Не тронь лошадь, взревел Васька, — не тронь. И двинулся с угрозой.

Лина ойкнула.

— Ты что, грубить? — напруживая грудку и надуваясь, пискнул барченок.

— Вот тебе, хам!

Стэк сухо и больно ожег щеку. К лицу кинулась кровь, и, не помня себя, зверем прыгнул Дикой, поймал повод коня, прискакнул и ударил с размаха барченка по беленькой пухлой скуле. Как рыхлый студень, онахляпнула под кулаком, барченок взмахнул руками и повалился на круп коня.

Мышонок взвился, лягнул и потащил на стремени Славу по путанной ржи.

Лина запищала, закрыла лицо руками и поскакала, как сумасшедшая, в усадьбу.

Чуя что-то страшное, прыгал и никак не мог вспрыгнуть на мерина Васька, чтобы скорей уехать с господских владений.

Орава дюжих работников нагнала Дикого у деревни. Кучер Назарка свистнул длинным кнутом, кнут обвил голову, тоненько жикнул, прорезая лоб, и смахнул Ваську на землю.

Юнкер-Володя, дыбя кровную кобылу, сек нагайкой метавшийся кусок тела и выдирал с кровью куски рубахи.

Работники колами били мерина по животу, по мослам, но сухим ногам. Мерин прыгал, лягался, но, охромев на трн перебитых ноги, свалился на бок и заревел дико, как никогда не ревут лошади.

Переставший дрыгаться под нагайкой и закрывать руками лицо, Дикой только хрипел.

— Лошадь, за што лошадь…

От села, гудя и волнуясь, валил народ. Среди разношерстных платков баб развевались встре-панные космы мужиков. За ними, едва поспевая на коротких ногах, переваливался с утиным носом стражник, придерживая шашку).

Работники бросили бить мерина, Володя- Ваську.

— Чей это? — спросил он Назарку, указывая на полумертвого Дикого.

— Федота Грача сын.

— Ага, взять отца в имение!

Дюжие работники переглянулись, а Назарка усмехнулся, — Федот славился по селу своей силой.

— Эй, мужички! — выезжая навстречу толпе, прямо по мужичьей ржи, гаркнул Володя по-офицерски.

Толпа нерешительно остановилась, подавляя в себе гуд.

— Мужички, опять баловаться. Травить опять, разбойничать, в который раз предупреждать…

— Чего травил-то, кто?..

— Сам-то зачем рожь топчешь?

— Молчать, кто здесь Федот Грач?!

— А вон, бежит.

От села, натягивая на рукава зипунный кафтан, бежал Грач. Недоброе почуяло сердце, уж не парня ли бьют барские? Так и есть. Увидел мерина на боку и работников с колами. Оборвалось сердце.

— Православные, народ, что-ж это, лошадь убили. Хлеба наши топчут, ратуйте, докой терпеть?!

— Ну, ну, я тебе поратую, — напер конем Володя.

— Што давишь, отсветлил пуговицы, — смотри!

Взгляд Грача упал на окровавленного Ваську.

— Парня, парня, изувечили, разбои… — кинулся, поднял на руки.

— Видите, православные, как щенка, видите?

— Ой, родимые!

— Батюшки!

— Всего окровянили!

— Креста на вас нет!

Жалостливые бабенки утащили в толпу Ваську. Мужики горящими глазами, воспаленными ветром, смотрели на все и готовы были загореться звериной злобой.

Володя струсил, но, не показав виду, приказал звонко:

— Взять Грача!

— Барин, барин, обожди, протокол сейчас, по порядку, — засуетился стражник и вытащил кусок бумаги и карандаш.

— Взять, ну?!.

Назарка ловко спрыгнул с коня и подскочил к сутулившемуся мужику и потянулся рукой.

— Не тронь! — страшно откололся крик.

— Народ, не дозволить потешаться, — выступил черный и бритый Кузьма Морской.

— Не дозволить, не дать! — загремела толпа и наперла на работников.

— Бунт! — взвизгнул Володя и вытащил заигравший зайчиками светлый револьвер. Мужики попятились. Стражник побагровел, выкатил глаза и, растопыря руки, заорал, как будто его резали:

— Ра-зой-дись!

Мужики пятились.

Четверо работников кинулись снова к Грачу вслед за неутомимым Назаркой.

— Не тронь! — еще звонче и страшнее окрысился мужик.

— Вот я тебе не трону… — Назарка навалился. Мужик отпрянул, тряхнул космами, с подступившей ко рту пеной разорвал руками грудь рубахи и, корябая себе ногтями волосатую грудь, разрезал воздух холодящим криком:

— Бей!

Звериной хваткой вскинул он Назарку и ударил оземь. Печонки у Назарки екнули и горлом пошла кровь. Ражий и дюжий конюх, озверев, хряснул Грача поперек пояса колом.

Кол перелетел, как спичка, а мужик, зарычав, ударил конюха обломком в лицо. Конюх упал. Мужики не вытерпели и повалили на работников. Кузьма, размахивая кулаками, лез передом.

Работники, пятясь, стали утекать.

— Стреляю! — завизжал Володя и, зажмуря глаза, дернул гашетку.

— Крэк, крэк, — сухо стукнули выстрелы. Кузьма боком осел и заскреб ногами землю.

— Стрелять, кровососы. Бей его, бей!

Обломок кола просвистел мимо Володиного носа.

Делая последнее усилие, чтобы не броситься бегом, Володя в упор стал палить в толпу.

Грач качнулся, хватая воздух, давясь не прошедшим из глотки криком, рухнул под ноги лошади.

Мужики отхлынули и побежали. Из-под межи вылез дрожащий от страха стражник и заплетающимся языком лопотал:-Без протокола… без протокола…

Обида селу не первая; обиду к обиде веками складывали, — ужо попомним! Отец умирал, сыну завещал: «Храни обиду». Залежалась обида, слежалась, в одну большую выросла. Не видит ее никто, только по ночам осенним зубами скрипит, хоронится под хатенками разваленными.

Вставала она, вытаптывала осиные гнезда, языком слизывала. Со Степаном Тимофеевичем шла, с Пугачевым потоком разливалась, совсем недавно, в 1905 г., волчьими глазами пожаров на супостатов глянула.

Старики про нее, про обиду, знают, молодым сказывают; есть книга такая, в которой все прописано: когда выйти обиде и супостатов смести. Только книгу ту помещики под спудом держат замками замкнули, чтобы страница эта не повернулась, а повернется, будет для них большая гибель.

К обиде селу не привыкать. Кузьму доктор резал, потом схоронить велел. Федота вылечили, в тюрьму угнали, мерина татары дорезали, корову за подать взяли, Ваську к дедушке отдали, а мать в побирушки, в кусковницы, ушла.