Из приличия сдержал порыв тут же броситься к столу или к полкам, чтобы покопаться в книгах. Решил осмотреться. И не пожалел, поскольку увидел, что на стене над диваном в несочетающемся соседстве висели совершенно невероятные для наших вневременных дней старые фотографии. Изображение бравого усача, то ли есаула, то ли хорунжего, с саблей на боку располагалось рядом с кабинетным портретом средних лет узколицего еврея в тонких очках и круглой черной шляпе, а бородатый купчина, положивший тяжелую лапу на плечо худенькой простоволосой девушки в мышином платьице, пребывал по соседству с совершенно чеховской барышней в белом, с кружевным зонтиком в руках и милой вуалетке. На остальных фотографиях эти и другие столь же экзотические для моего нынешнего взгляда персонажи встречались и расходились, группировались самыми разнообразными образами, обрастали детьми и погонами, бородами и сединой и вообще жили своей уже неведомой нам жизнью. И подлинность этой жизни свидетельствовалась оттиснутыми под нижним обрезом каждой из фотографий штампами каких-то уже позабытых мной фотографических заведений в Москве и Санкт-Петербурге.[28]

Первый встреченный мной автандилец заговорщицким шепотом неожиданно сказал:

— Так, мои предки со всех сторон... — и явно приготовился поподробнее посвятить меня в семейную генеалогию, а может быть, впридачу и в какие-нибудь семейные предания и маленькие прельстительные тайны, для чего даже затянулся в полную грудь сухим воздухом заполненной книгами комнаты и уже обозначил некий жест, но тут раздался звонок. Он на секунду запнулся, соображая, не стоит ли все же хотя бы начать, чтобы попрочнее привязать меня к будущему разговору, но обязательность хозяина взяла верх, и, сказав: «Ну, вот — и собираться как раз начали... Вы уж тут подождите минутку, а я сейчас открою и мы сразу вернемся...» — вышел в коридор, прикрыв за собой тяжелую полуторадюймовую дверь.

Тут — лакуна... С какой стороны ни подступаюсь — все какие-то урывки, ничего складно-последовательного, и, главное, даже эти урывки все время разные... А время уходит... Поэтому — что помню, то помню, а чего не помню, то уж любезно и не обессудьте. А помню звонки в дверь, много звонков, и плотно во времени, так что за каких-нибудь четверть часа хозяин с извинениями выскакивал в коридор раз десять и каждый раз возвращался с очередным гостем. Поскольку, похоже, все пришедшие принадлежали к постоянным членам или, на худой конец, к завсегдатаям кружка, то их знакомить между собой не приходилось и они при виде друг друга сразу бросались в какие-то продолжающиеся с предыдущих встреч и посему малопонятные для меня разговоры. Меня хозяин торопливо представлял очередному новому визитеру как своего гостя на сегодняшний вечер, но интереса у приходящих не вызвал, и каждый из них, еще даже не до конца выпустив мою здоровающуюся руку из своей, уже обращался к кому-то из знакомых со своим заветным и бесконечно более важным, чем очередное случайное лицо на их встрече. Н, что ж, в отместку и я их не запомнил. Хоть убей, чтобы пусть даже и одно имя вспомнилось! Как отрезало! Так, мелькают иногда цвет рубашки, рыжие бачки, залысины или, наоборот, кудри, очки, папироса в углу рта, даже, извините, созревший прыщ на подбородке, а вот что чье — я же говорил, не помню... Не посчитала, значит, непредсказуемо избирательная память все это важным и необходимым, а ей, естественно, виднее. Не помню даже, последовал ли обещанный чай с перекусом, хотя вот что есть хотелось безумно — помню. Похоже, значит, что еды не последовало. Впрочем, сытость все равно запоминается не в пример хуже, чем голод. Так что не станем понапрасну грешить на хозяина, пусть даже косвенно упрекая его в забывчивости, невнимательности или даже, пуще того, в желании сэкономить кусок хлеба. Да и вообще, хватит о том, чего не помню... Пропускаем.

Пропустил... И через некоторое время уже отчетливо ощущаю себя на задвинутом в щель между столом и диваном твердом стульчике с узкой спинкой — ага! а под носом какая-то тарелка упорно вертится, значит, все-таки, наверное, поели, иначе с чего бы тарелка? — с которого мне хорошо видны набившиеся в комнату молодые люди, которые уже перешли от отвлеченных и групповых разговоров к основному своему предмету — Автандилу и его трудам. Кстати, магнетическим центром собрания была именно его книжка, привычным жестом извлеченная хозяином с одной из полок и положенная в середину торопливо расчищенного от других книг пространства на столе, вокруг которого мы все и располагались. Я не был уверен, что моя попытка взять книгу в руки и рассмотреть повнимательнее, не будет воспринята присутствующими как покушение на какие-то неведомые мне основы основ и не осложнит ли подобная бесцеремонность мое будущее общение с кружковцами, так что решил не рисковать, а просто изучил ее взглядом так хорошо, как мог это сделать со своего места. В общем, по внешнему виду — пусть и понятно, что в таких делах внешний вид вообще никакого значения не имеет, но, опять же, полнота картины — книжка как книжка. Сколько таких или почти таких поэтических сборников я в те годы перевидал! Очень напомнила мне по виду «Счастливый домик» Ходасевича гржебинского издания,[29] разве что заметно потолще — а так и форма, и цвет бумаги, и даже у отчетливо читаемого названия «Безукоризненные строки» тот же набор. Ну, пусть так и лежит на том столе…

А вокруг меня уже читали вслух... Я бы даже сказал — в голос... Как правило — по одному, хотя один раз нечто, вероятно, из самого любимого, читали вдвоем, а последние строки того стихотворения были поддержаны еще сразу несколькими голосами. Беда только, что опять почти ничего из слышанного тогда не помню. Помню только странное ощущение легкого физического неудобства, но не так, как если на стуле неудачно уселся, а как если бы за кем в какую-нибудь деликатную минуту случайно подглядел, и пусть даже взгляд сразу и отвел, а ощущение осталось. В общем, хоть я и изображал лицом все положенные восторги и восхищения, но преследовала меня неясная ироничность всего происходящего... Эх, вспомнить бы что, может, и понятнее стало бы. А так...

Впрочем, что-то такое проклевывается со дна. Постойте, постойте.. Да-да, там все лирика была или нечто природно-колхозное, вроде той механизаторши, что запала мне в память с первого познакомившего меня с автандильцем вечера на берегах Неглинки. Примерно в ту же, несколько озадачившую меня силу. И похоже было, что именно складным лиризмом простых картин почитатели Автандила наиболее единодушно и восхищались. Но вот один из присутствующих проявлял несомненную душевную склонность к тем из произведений Автандила, в которых особенно ярко проявлялась, так сказать, философическая линия его творчества, особенно возлюбив те, не слишком, впрочем, многочисленные, стихи, которые исключительно глубокомысленным, на его взгляд (и, справедливости ради, на редкость незатейливым и прямолинейным, на взгляд мой собственный), образом трактовали вечные проблемы мира и бытия вкупе с разнообразными гегелевскими категориями.

Правда, бред? Хотя, впрочем, кому как... Не случайно ведь один из присутствующих с восторженностью и надменностью обладателя чего-то, другим не отпущенного, процедил:

— Да, уж тут понимания природы куда больше, чем во всей этой якобы глубокомысленной обэриутовской бредятине, хоть столбцами[30] ее пиши, хоть еще как...