Естественно, я тут же согласился. Кто ж от такого развлечения откажется? Да еще вкупе с перекусом и возможным фотокопированием... Так что — руку, читатель![25] И кто сказал, что бесславно закончилась в нашей подверженной апериодическим разрухам стране эпоха любви к рифмованному слову? Плюньте ему в глаза, господа! Непременно плюньте...

Раз уж решение принято, так чего время тянуть? И мой спутник рванул вперед молодой рысью. Зараженный его азартом, я последовал за ним. Действительно, сейчас помню, оказалось недалеко. А при темпе, с каким мы двигались, так и вообще всего ничего. Только не ловите меня на слове — и сам понимаю, что расстояние от скорости не зависит, но вот время, время-то, господа! Так что не успели мы свернуть на Златоустинский, как уже пересекали Хмельницкого,[26] а там свалились в Кривоколенный, который мгновенно выплюнул нас под горку в Старосадский, так что еще с минуту молодецкого полубега, и мы, не доходя каких-то считанных шагов до Солянки, очутились у большого то ли серого, то ли желтого — не обессудьте, что запамятовал за давностью лет и обилием жизненных впечатлений, — дома. Резко затормозив, так что я чуть не проскочил мимо него к уже видевшейся через Солянку площади Ногина, мой проводник элегантно указал рукой на большую грязноватую подъездную дверь, по явному недосмотру судьбы еще несшую на себе тяжелую старорежимную бронзовую ручку, и произнес первые за время нашей недолгой прогулки, или, точнее, пробежки, слова:

— Ну, вот мы и дома!

О, эти старомосковские дома! Вроде бы и от канувшей в Лету Хитровки неподалеку, и вообще район... скорее, средней руки, чем выше, так что тайных или даже, если присмотреться, и статских тут вряд ли много живало, но все равно за заляпанной какими-то этиологически неясными пятнами дверью с ее дуриком — только дуриком! — уцелевшим на ручке бронзовым набалдашником в виде стилизованных виноградных гроздей (ах, как запомнился этот тусклый блеск захватанной бронзы — вот ведь тоже своеобразный выверт, ибо в общем смысле за захватанностью мы всегда подразумеваем и даже, до некоторой степени, ощущаем некую грязноватость и замшелость, тогда как бронза именно хватаниями и очищается от убивающей темно желтое свечение патины), впрочем, узнать эти грозди было не легче, чем бараньи рога в ионических колонных завитках, так что хвастаюсь скорее образованностью, чем сенсибельным умением воспринимать полускрытую символику изделий рук человеческих, да, так вот, за открывшейся дверью в тусклом свете экономных сорокаватток, да и горевших, к тому же, через одну, взгляд сразу начинал свой бег по просторной каменной лестнице с толстыми деревянными старорежимными перилами и большими — хоть стол ставь для повсеместно вошедшего теми днями в моду настольного тенниса — площадками между этажами, которые в дневное время должны были хорошо освещаться огромными, пусть даже многие годы и не мытыми двойными окнами. Виноват, заговорился, но уж больно надоели мне за последнюю треть моей протяженной жизни скудные московские новостройки с их трюмными — вдвоем боком расходиться — лестницами, площадками, на которые, если одновременно все квартирные двери открыть, то и человеку не выйти, и якобы жилыми клетушками с потолками в два с полтиной, по которым я еще успел нанавещаться, пока один не остался, чуть что не в полном составе распиханных из центра моих когдатошних знакомых, так что запущенная парадная лестница доходного дома близ Солянки вспоминается почти что символом роскошной жизни. Что же со всеми нами... Да ладно — не о том речь...

Хотя, с другой стороны, а о чем она, собственно, речь-то? Разве не сам я говорил, что могу излагать только, как кривая везет, и стоит лишь попытаться кривизну эту спрямить, угол срезать, путь сократить, прямо до сути добраться или еще нечто в том же роде, как, глянь, а кривая вообще разорвалась так, что концов не то что не свяжешь, а даже и не сыщешь, — ну, и как мне при таком раскладе изворачиваться, чтобы хоть при своих остаться? Ух ты — вот он где покер мой когда-то любимый прорезался — ведь не случайно же именно расклад вылез в сочетании со столь естественным желанием скромного человека остаться именно при своих, и как часто, увы, на самом деле при них не оставался. Вот где вечера у Сергея Михайловича аукнулись — а то я бы его и еще сто лет не вспомнил, ведь тоже в старомосковском доме жил, и тоже лестницы там, окна, площадки, даже велосипед дорожный на широких данлопах висел у какой-то двери на крюке... На втором этаже, кажется... А Сергей на четвертом...

Да, вот и тогда нам на четвертый оказалось... Интересно, само помнилось где-то там внутри или через Сергея прорезалось? Впрочем, пустое дело — выяснять, все равно до того, как на самом деле было, не пробиться, только себя окончательно запутаешь. А мне еще без путаницы продержаться порядочно надо, тем более, что прямо чувствую, как откуда-то лица, слова, строчки стаей прут, толпой, тучами, бесами — и все по делу! И всех их надо приспособить и по порядку расставить — легко ли по моим сумеречным годам и еле видимым силам? Так что на интеллигибельных выяснениях не задерживаюсь, а просто — р-р-раз! — и вот мы уже на четвертом, и темная дубовая с еще видным следом от давным-давно свинченной таблички дверь открыта, и рука хозяина делает мне приглашающий жест в темную дыру коридора, и я отважно шагаю в невидимое куда-то, и за моей спиной щелкает выключатель, и два тускловатых бра по бокам массивного зеркала мгновенно проявляют из только что охватывавшей меня темноты высокий, хотя и не слишком долгий коридор с пространной вешалкой справа (взгляд сейчас же ухватывает на ней длинное черное пальто — точного близнеца того, что только что развевалось перед моими глазами в течение всего нашего недолгого пути — и маленькую, несколько траченую беличью шубейку) и несколькими — под потолок — стеллажами книжных полок слева, и негромкий тенорок хозяина поясняет, что, вот, дескать, закрытая дверь слева перед полками — это в матушкину комнату, а она сейчас приболевши, почему некоторое уже время и не выходит, так что все, что надо для их умственных сборищ в смысле чая и легкого перекуса, они сами и готовят — к слову сказать, эту пребывавшую в вечно закрытой комнате матушку мне повидать так никогда и не удалось, а столь же закрытая дверь справа, за вешалкой, как раз и есть вход в его собственную комнату, она же одновременно и библиотека, и кабинет, и зал для общих собраний, а кроме этих двух комнат только и есть еще что кухня в конце направо и места общего пользования прямо в торце, так и живут с тех пор, как батюшка его несколько лет тому опочил, и никого даже и сразу тогда не подселили, а теперь уж и не опасаются, и вот уже следует сильный толчок хозяйской ладони в геометрически резное дерево высокой, под потолок, двери. Дверь с солидной неторопливостью раскрывается примерно наполовину, и я, вежливо, но отчасти и нетерпеливо, подталкиваемый хозяином в спину, впервые переступаю порог обители, в которой витает незримый дух Автандила.

Ну-с, похвалимся зрительной памятью. Хотя чего уж там — комната как комната, каждый, небось, или сам в такой жил, или у друзей нагляделся. Но для общей диспозиции — кубатура очень приличная, света маловато, поскольку окно выходит прямо в брандмауэр следующего в ряду дома, по одной стене снова битком набитые книжные стеллажи, по другой — монструозной продолжительности хорошо насиженный темный кожаный диван чуть не во весь немалый размах от входа до окна, у окна огромный круглый стол под темно-золотистой скатертью (о цвете сужу исключительно по свисающим со стола краям, поскольку сверху стол завален книгами, так что ни цвета, ни рисунка рассмотреть возможным не представляется), вокруг стола плечом к плечу так много разнокалиберных стульев, как хозяину только удалось втиснуть без создания второго ряда, между книжными полками и столом высокая узкая тумбочка, на которой — вот тут не помню точно — то ли ламповый радиоприемник с большой стеклянной шкалой, то ли, совершенно наоборот, телевизор типа Т-2 или КВН с крошечным экранцем и большой аквариумной линзой на гнутых металлических ножках перед ним.[27] Ну как? Это вам не «Ватсон, сколько там ступенек у нашей лестницы?»!