У самой Марьюшки сейчас – если бы вдруг кому-то вздумалось предложить ей градусник – температура явно оказалась бы к тридцати восьми. Горло саднило, переносицу распирал густой тягучий ком, от ступней к груди прокатывалась мурашками волна озноба. Марьюшка спустилась вниз, туда, где в обширном бетонном подземелье, отгороженном от мира надежными стальными дверями, нередко пристраивались на троих или группами пошабашившие оформители, чтобы развести усталость дня глотком дешевого вина. Ее всегда приглашали в компанию в таких случаях, а сейчас Марьюшка особенно была бы не прочь, тем более что и присказка, в обиходе принятая: «Видит бог, не пьем, а лечимся!» – сегодня как нельзя более подходила.

Но ничего привлекательного в нижнем зале ее не ожидало. Среди бетонной пустоты гулко звучали из дальнего конца склада недовольные голоса. Там двое разбирали то, что казалось грудой хлама и по большей части таковым и являлось.

– Скульптура «Птицы», – угрожающе вопрошал один голос. – Стоимость тысяча восемьсот рублей.

– Вот она, – уныло отвечал второй, двинув носком ботинка нечто.

– Нет, это, пожалуй, скульптура «Остров», – упирался первый. – Стоимость тысяча триста, ее мы уже отметили. А рыбак где?

– Да все тут, давайте дальше искать…

Марьюшка не стала отвлекать этих занятых и явно не приспособленных для другого вида общения людей, коих дела свели вместе и не давали разойтись в разные стороны до выработки компромиссного решения. Возможно, алхимики и позавидовали бы найденному ими способу обращать булыжники в наличие, но им самим в этот момент собственное занятие казалось нудным и обременительным.

– Марья Дмитриевна! – окликнула наверху вахтерша.

– Да? – не поняла Марьюшка: рядом с вахтершей сидела огромная, вся из округлостей дама с небывалых размеров черно-бурой лисой на шее.

– Вас дожидаются, – пояснила вахтерша.

– Очень, очень познавательная беседа, – заворковала дама, при всей своей объемности легко поднявшаяся с кресла и подхватившая Марьюшку под локоток. Вдвоем они вышли сквозь прозрачные вращающиеся двери, причем Марьюшка запоздало испугалась, что в дверь они вместе не пройдут, а затем также запоздало вспомнила, что ушла из выставочного зала невежливо, не попрощавшись. – Просто приятный сюрприз, – говорила дама в чернобурке, и маленькие глазки блестели на широком мягком лице, как стеклянные пуговки, а с воротника такими же глазами-пуговками смотрела огромная черно-бурая лиса. – Сколько эмоций, какое знание практического материала! Мне особенно понравилась эта тема, – она неожиданно точно воспроизвела два такта колокольного прелюда, которым Марьюшка иллюстрировала свою лекцию.

Марьюшка приостановилась.

– Вы из филармонии?

– Я из ЖЭУ, Мария Дмитриевна, – с готовностью закивала чернобурка, сама же дама, обволакивая Марьюшку массой округлых форм, отчего та ровно бы съежилась в продутом своем пальтеце, продолжала идти и вести вперед Марьюшку, приговаривая: – Право же, мы обязательно найдем общий язык. Именно такие лекции и необходимы. Не только Чюрлёнис – программа по вашему усмотрению, тут я полностью на ваш вкус полагаюсь, и никто в это вмешиваться не станет, наоборот, готовы поддержать и помочь. Трижды в неделю, по два часа – согласитесь, не так уж много.

– Я не понимаю, при чем – ЖЭУ? Ведь вы из филармонии? Но там обычно Козлов выступает с лекциями, – попробовала противостоять Марьюшка, совсем потерявшаяся.

– Нет, голубчик мой, Мария Дмитриевна, ни в коем случае не Козлов и никакая не филармония. Только вы, а Козлова и на худсоветы-то пускать нельзя, только на торжественные собрания и официальные открытия, где никто все равно его слушать не станет. Нет, и говорить о нем не хочу. Да вы поймите, Мария Дмитриевна, у меня же девочки, цветочки, к ним особый подход нужен.

– Какие девочки? – окончательно смутилась Марьюшка.

– Прелестные девочки. Исключительные. Вы только не пугайтесь, что у них речь заторможена. Это пройдет. Не сразу, но потихонечку, да вы же и повлияете, поможете. А так – умницы, и не сомневайтесь. А ставочка наша хоть небольшая, но лишней-то для вас все равно не будет, а, Мария Дмитриевна? – глаза-пуговки цепко ощупали Марьюшкино пальтецо. – Семьдесят рублей, Мария Дмитриевна, или можно даже сто, но тогда не три раза, а пять. Видите, как вы меня очаровали, голубчик.

– Это бред и кошмар, – сказала сама себе Марьюшка. – Девочки дефективные. Пять раз в неделю. У меня простуда, – взмолилась она. – Грипп. Мне лечиться надо. Я сейчас и не понимаю ничего, извините, пожалуйста.

– И не извиняйтесь, Марья Дмитриевна, лечитесь на здоровье. Простуду обязательно надо перележать, иначе – осложнения. Вы вот что, вы сразу сейчас ложитесь, только сначала выпейте стаканчик. – Мягкая рука извлекла из невероятных размеров сумки на плече бутылку с чем-то густым и темным, втиснула в варежку Марьюшке: – Не подумайте, не магазинная какая-нибудь дрянь – настойками называются, а бормотуха сплошь. Это, Марья Дмитриевна, собственного приготовления травничек, на лесной малине, с лимонником. Любую простуду – как рукой, уж можете мне поверить.

– Я, право, не знаю, – слабо засопротивлялась Марьюшка, у которой вид бутылки всколыхнул множество отрадных чувств. «Ну, не взяткой же это считать? – пронеслось в голове. – За что? За лекцию? И подработать, в конце концов, надо бы. Давно пора халтурку подыскать, а тут сама в руки просится. Не поймут девочки? Но ведь и взрослые не все понимают, и не дефективные вовсе».

– Так вы выздоравливайте, отлежитесь. Вот адресок я вам записала, чтоб без ошибочки. Ася Модестовна меня зовут. Отсюда пятым трамваем лучше добираться, микрорайон Студенческий. А девочки – они замечательные, сами увидите. До встречи, голубчик. – Тут Марьюшка осознала, что за разговорами они дошли уже до ее дома и стоит она у подъезда, а соблазнительница, покачивая лисьим хвостом, удаляется прочь в сером сумраке улочки с не зажженными еще фонарями.

И покатилось колесо.

Два месяца промелькнули как два дня с того холодного вечера, когда, вернувшись с лекции о Чюрлёнисе, Марьюшка, не раздеваясь, с трудом раскупорила гостинец-наливочку, нетерпеливо отпила прямо из горлышка, а потом присела у стола – щеки в ладони – и заплакала без слез. На слезы ее уже не хватило.

Поплакав, Марьюшка тогда выпила еще, но совсем немного; потому что прямо в кресле сморил ее сон и приголубил. Что снилось в ту длинную мартовскую ночь – никому не ведомо, и сама она не упомнит. Но проснулась Марьюшка по-здоровому бодрой, простуда отступила, жара не было больше, а хотелось немедленно двигаться, спешить куда-то. Хотя спешить как раз было некуда: суббота.

Труднее всего одиноким людям бывает в праздники и в выходные, в те самые дни, которые люди, обремененные семьей и друзьями, всегда стараются растянуть. Зато только одинокий человек знает, какое это счастье – полностью отдаться работе, уйти в нее с головой. Счастлив тот, кто тонет в любимом деле, под лед уходит с концами так, что некогда книжку прочитать, ребенка по головке погладить, с тещей полаяться. Конечно, он многое при этом теряет, но страшно ли терять то, с чем незнаком, чего нет у тебя. Если ты никогда не знал вкуса восточного плода дурьяна и даже запаха его не знаешь, обделен ли ты судьбой? И коль судьба не подарила Марьюшке ни самого малого семейного очага, ни недуга любовного, чтобы всю жизнь им тешиться, то на возможность душу свою в дело вкладывать она уж могла бы рассчитывать. Но и работа ее каждодневная, за которую зарплату получала, хоть стреляй – не вызывала желания гореть во весь накал. Картины художников, выставлявшиеся в экспозициях, были бездарные, проблемы близко граничили с коммунально-кухонными, и отдушины, вроде лекций не будничных, а настоящих, были редки в Марьюшкиной жизни, как солнце в ту ненастную весну. Теперь ей казалось уже, поклясться могла, любую ставку на кон поставить, что вообще солнце выглянуло впервые лишь в ту последнюю субботу марта, когда, отоспавшись, Марьюшка вдруг засобиралась из дому, еле попив чаю, правда, горячего, свежего и с мятой.