Представьте себе: человеку вдруг объявляют, что где-то далеко есть место, где жить ему будет легко и радостно. Узнав об этом, человек берется за самую тяжелую работу и целую вечность работает, как проклятый, чтобы заработать на свой (до счастливого места) билет – билет на поезд, самолет или теплоход. Но поезд останавливается в пути, самолет зависает в воздухе и теплоход болтается на рейде. А человеку на все его недоуменные вопросы, сердитые угрозы и униженные просьбы отвечают невнятно, то ли приглашают полюбоваться уникальным по красоте закатом, то ли предлагают путешествовать пешком, то ли даже увещевают самого толкать остановившийся транспорт. И обиженный человек запирается в тесноте своей каюты или купе и демонстративно ждет. Он знает, что в своем праве: у него есть билет, честно заработанный.

Но может и посчастливиться. И вот начинают медленно постукивать колеса, ревет мотор и матросы отдают концы. А последнюю картинку – дорогое лицо в толпе на залитом солнцем причале – замечательно будет припомнить в темном трюме на длинном пути. Да, если б не было расставанья, разве запомнилось бы так отчетливо это лицо? Прощай ты – та. Прощай я – тот. Я мог бы еще, пожалуй, кинуться вниз, назад по косой лесенке, против движения пассажиров – на берег к тебе, к себе. Но как же тогда земля обетованная? И драгоценный, жизнью оплаченный билет?

Так что – простите меня, на берегу.

И ты прости нас, уходящий! И если уж ты окончательно решил уйти, уходи совсем. С концами, чтоб безвозвратно. Еще лучше умри. Подари нам эту теплую горечь, чтобы волна печали захлестнула наши сердца и только хорошее вспоминали мы о тебе. Мы любим хорошо говорить о своих друзьях и знакомых, но живые они редко дают нам право на это.

Кстати, задумывались ли вы, какая в человеке есть масса включателей-выключателей? Как в среднем роботе. Все существование среди людей, в обществе себе подобных в том и заключается, что кто-то нажимает на твои кнопки, включатели-выключатели – и ты действуешь согласно сигналу. Пообещают остров Чунга-Чанга – и будешь стараться заработать на проезд. Скомандуют: вперед! – и ринешься на подвиг. Посочувствуют: ты устал, пора отдохнуть, – и упадешь на землю, и уже не на земле, а в земле, где разместят тебя удобно и навеки, ты надежно останешься один.

Четыре стены. Непрозрачная плоскость потолка.

Могила.

С трудом переставляя ноги, возвратилась Марья в свою комнату-конуру. Села на кровать и даже не задумалась – думать было мучительно, просто села, чтобы устало сидеть. «Чай вскипятить?» – не хватало сил додумать мысль о кипячении чая.

Казалось, голова набита ватой, хлопчатобумажной, нестерильной. И эта вата то сыреет, то сохнет. Но когда вата высыхает, не появляется ощущения легкости, только сухость чувствуешь. А когда намокает, то не охлаждается, потому что намокает горячим и тяжесть мокрой ваты тянет голову вниз.

Марьюшка знала, что надо бы проглотить несколько таблеток и заварить травку, тогда сразу можно было бы подняться и даже ходить. Но зачем ходить или стоять, если так хорошо лежать на полу, если так хорошо, что пол прохладный, – лучше, чем ветер в лицо лыжнику. И коричневость линолуема у щеки лучше, чем голубизна снежных вершин под ногами, а лужица слюны, потихоньку скопившаяся на полу, лучше озер Рица, Балатон и самого большого хранилища пресной воды – Байкала, в последнее время несколько загрязненного.

Из пустоты комнаты Марья увидела перед собой жирную Асину рожу. «Рожа

– значит, рожу», – обрадовалась Марья. Про Леху не вспоминала, вспомнила о сыне. Тяжелым молоком набухла не кормившая младенца грудь, и сладкая эта тяжесть отдалась во всем теле: в руках, не качавших, в чреве, не носившем, в сердце, тычущемся в ребра как слепой щенок. Ссохлась на глазах, словно вытаяла, округлая физиономия Асмодеихи с глазками-пуговками, кожа натянулась, обрисовав длинный череп Ивана Козлова. «Это не ты ли меня им предал?» – догадалась Марья. «Нет, Маша, не я, я бы с радостью, честно сказать, тебя, другого, папу-маму, правду-родину, все на свете – знакомство-то серьезное, такая услуга зачтется», – зачастил Козлов, но Марья не дослушала его, отмахнулась. «Нет, – сказала, – ты тут ни при чем вовсе. Сама об себя потерлась, когда захотела, сама и к ним пошла. Оставайся с богом, Иван, с богом уютнее».

«Непорочное зачатие», – сказала сама себе и засмеялась. Потом захотелось ей открыться отцу, сообщить, что все нормально, что живет с одним парнем со своего курса и замуж за него собирается: «Ты не смотри на меня так, ну прости, только без него я не могу. Ты не волнуйся, пожалуйста, и не нервничай, лучше помоги, он талантливый, надо только устроить его по-доброму, чтобы не пришлось доказывать ему теории на деле, чтобы не самому возиться с железками и не хватать горстями рентгены, и все будет хорошо». Зеленая полынная звезда вспыхнула и закатилась на небе, оставив холодный тающий след. Или, может, это увлекшийся Мисюра воплощает безумные свои теории в то, что можно руками потрогать? В то, что лучше руками не трогать.

Со стороны кажется, что ничем не мог бы пособить гениальному своему зятю в другой отрасли работающий Копылов. Но это только кажется. И вот уже Лехино начальство, полностью оторванные от жизни академики, с интересом поглядывают на молодого ученого и предрекают ему большое будущее. А Марья блещет среди научных жен недюжинными познаниями в искусстве. В академических кругах любят поговорить об искусстве. Хотя, конечно, на первом месте разговоры о модах и о детях. Хорошо, если детей много. Трое детей: две девочки и мальчик. «Лешенька, – шепчет Марья, ловя руками темную пустоту комнаты, – Лешенька!» – как шептала, наверное, дева Мария: «Иешуа!» – над своим неправедно зачатым сыном-богом.

– Да она совсем не в себе, – сказал чей-то, не Асин голос.

– Наверное, заболела, – вынырнула из пучины Марья. «Надо же, – трезво и здраво подумала. – Зимой, в самое холодное время бегала по скользкому навстречу ветру – и ничего».

Было утро. Зареванное, опухшее от ночных слез лицо солнца медленно поднималось с локтей горизонта.

Марья была голодна. Во всяком случае, когда ее кормили, она ела.

– Вам надо поехать с нами, Мария Дмитриевна. Вы совсем больны.

– Нет! – отрицательно и тихо качала головой Марья.

Из мелькания пятен складывалось опять ненавистное теперь лицо Асмодеихи.

– Сейчас ты уедешь с ними и все забудешь. Уедешь и забудешь.

– Ася! Как же я? Не хочу! Я не смогу.

– Все забудешь. Забывать легче, чем хранить. А если напомнит тебе кто-то или пройдешь мимо памятного места случайно, только болью отзовется память, усталостью и желанием не знать.

– Но Леха? И девочки? А сын – я так хочу сына! Сына верните!

«Забудь, забудь», – стучали в висках часы.

Уже в декабре, когда восторжествовала зима, вернулась Марьюшка в свой выставочный зал. Вернее, то, что от нее осталось, – что взять нельзя или никому не понадобилось. Лечили долго и вроде бы подлечили. Не в ЛТП, конечно, в ЛТП только ревнивые мужья у злых жен попадают. И не в психушке

– от нервов лечили, по-благородному. Еще раз собрался с силами организм, какие-то разрушившиеся было связи восстановились в мозгу. С тех пор как исчерпало себя понятие «душа», мозг стал заботить медиков, как никакая другая часть тела.

– Несчастная, конечно, женщина, ни семьи, ни детей, – кивали на нее вахтерши, когда Марья, постукивая мелко каблучками и кутаясь в теплый платок, вела по залу очередные экскурсии пионеров или ветеранов.

– Выпивала она раньше крепко. В газетах как пишут? «Женский алкоголизм». Но теперь – нет, теперь вылечилась, – рассуждали между собой.

– На работу аккуратно ходит. Добросовестная. Странная, правда, да кто без странностей?

И грели чай в старом самоваре. Зима в тот год выпала снежная. Стеклянный куб выставочного зала плыл в метелях, как айсберг. Только чаем и согревались.

Теперь работала Мария Дмитриевна ровно и без напряжения, будто кукла заводная. При определенном тренинге вообще можно проводить стандартную экскурсию с закрытыми глазами. Но художники, особенно молодые, постепенно начинали относиться к ней со все большим уважением, с тем уважением, с каким относился бы человек, упавший в колодец, к хозяйке колодца, давно и навечно в нем живущей.