На следующее утро миссис и мистер Данвуди уехали в университет на какое-то собрание. Олив постояла в тишине коридора, вгляделась сначала в темный лес, потом в изображение Линден-стрит. Снаружи, в ярком свете дня картины казались совсем не такими пугающими. В конце концов, они же были приделаны к стене – и никак не могли подкрасться к ней, пока она спала, или похлопать по плечу в темноте. Но все же Горацио сказал, что они опасны. Да и тени, которые преследовали их с Мортоном, Олив себе не придумала. В этом у нее никаких сомнений не было.

Какая-то часть Олив надеялась, что Горацио вдруг появится на пороге или протиснется в полуоткрытое окно. Ей еще о стольком надо было его спросить. Другая часть задавалась вопросом, не вернуться ли на нарисованную Линден-стрит, чтобы поговорить с Мортоном. Может, если правильно задать вопросы… Но стоило ей коснуться рамы рукой, как она вспомнила его обиженное лицо, его «мне все равно». Олив уже слышала раньше эти слова и видела такие лица. Год за годом неизменно находился какой-нибудь исполненный благих намерений учитель, который подталкивал ее к другим детям, уже занятым игрой. «Можно Олив поиграть с вами?» – спрашивал он елейно, а она топталась на месте, смущенно глядела в пол. Дети отрывались от кубиков, или от настольной игры, или от кукол, поднимали глаза и пожимали плечами. «Мне все равно» – бурчал кто-нибудь из них.

Ладонь соскользнула с рамы.

Олив поплелась вниз по ступеням. Горацио сказал, что за ней кто-то следит. Кто-то опасный. Что он хочет забрать дом себе. Если это был тот самый «злой старик», о котором говорил Мортон, то что у него на уме? Что он вообще может ей сделать? Единственное место, где с ней случилось что-то хоть отдаленно опасное – не считая угла над ванной – это картина с лесом. Пока очки в сохранности и пока она не остается надолго в одной картине, ничего плохого не случится. Разве Горацио не это имел в виду? Пальцы Олив пробежали по цепочке; она водрузила старые очки на нос. Внутри тихонько заискрило от возбужденного любопытства. Если действовать осторожно, все будет хорошо.

Весь дом был в полном ее распоряжении, так что Олив принялась бродить из комнаты в комнату, не снимая очки и время от времени врезаясь в размытые предметы, которые, вполне возможно, были мебелью.

Оказавшись в гостиной, она вгляделась в картину, на которой мужчина и женщина сидели за ланчем во французском уличном кафе. Через стекла очков Олив видела, как изображение оживает. На улице толкались прохожие. Неспешно прогуливались толстые парижские голуби. Женщина, которая на картине, казалось, поднимала тост, на самом деле застыла в миг перед тем, как содержимое ее бокала оказалось у мужчины на коленях. На глазах у Олив она резко отстранилась, а мужчина принялся отряхивать брюки салфеткой.

В гостевой ванной на втором этаже висела небольшая акварель, на которой дама, закутанная в банное полотенце, изящно окунала большой палец ноги в ванну. Заметив, что за ней наблюдают, женщина возмущенно пискнула и спешно ушла под воду по самую шею.

Потом Олив перешла в синюю спальню. Она так близко наклонилась к изображению бальной залы, что различала даже завитки и полосы краски на одежде танцоров, но убедила себя, что не станет туда залезать, а просто посмотрит. Нарисованные музыканты ожили и принялись так фальшиво бренчать на своих инструментах, будто очень долго не практиковались. Танцующие пары, до того застывшие в величественных позах, задвигались и начали спотыкаться о подолы длинных платьев и наступать друг другу на ноги. Олив хихикнула вслух. Танцоры испепелили ее взглядом. Один музыкант с тубой даже язык показал.

Девочка снова спустилась на первый этаж и направилась в библиотеку, где стоял компьютер, уставившись на нее своим огромным пустым глазом. Бумаги родителей аккуратно структурированными кучами были навалены на всех горизонтальных поверхностях и пришпилены к некоторым из вертикальных.

Здесь между двумя книжными стеллажами висела одна из самых ее любимых во всем доме картин. Она изображала группу девушек на усыпанной цветами поляне. Девушки держались за руки, образуя круг. Они носили струящиеся греческие платья и цветочные венки на волосах и казались очень веселыми и дружелюбными, словно ни за что не стали бы хмуриться и пожимать плечами, если бы Олив с ними заговорила. К тому же, они были совсем юными, а их платья чем-то походили на ночную рубашку Мортона. Олив подумала: а вдруг им что-то о нем известно.

Нацепив на лицо свою самую храбрую улыбку, Олив схватилась руками за позолоченную раму и медленно наклонилась вперед, пока нос не коснулся холста. Все с тем же ощущением, будто она окуналась в теплое желе, Олив провалилась через раму и приземлилась на мягкий, сладко пахнущий луг.

Смеющиеся девушки перестали смеяться. Они расцепили руки и замерли, глядя на Олив тяжелыми взглядами. Одна нервно раздавила ромашку; другая, обернувшись через плечо, бросила взгляд на небо.

– Ты что тут делаешь? – спросила та, что стояла в центре распавшегося хоровода.

Олив поспешно поднялась на ноги. Пальцы ее рук сами собой сжались в кулаки, ногти впились в ладони.

– Я… Я просто хотела спросить… в смысле, я думала, может, вы знаете мальчика по имени Мортон.

– Тише говори! Он услышит, – прошипела девушка с длинными светлыми волосами.

– Тебе сюда нельзя, – снова заговорила та, что в центре. – Из-за тебя мы все в опасности. Уходи!

Несколько холодных и гладких нарисованных рук затолкали Олив обратно в раму. Девочка неуклюже вывалилась из картины, стукнувшись головой о книжную полку. Очки соскользнули с носа и упали на грудь, спасенные только цепочкой. Олив подняла глаза обратно на полотно: девушки вернулись к своему танцу, но теперь их улыбки казались натянутыми и неискренними. Олив потерла шишку на голове. Мортон тоже боялся чего-то, что за ним следило, но он по крайней мере не выталкивал ее из картины.

Олив выбежала из библиотеки и направилась дальше по коридору – в кухню. Там рядом с дверью висела маленькая картина, на которой трое строителей выкладывали каменную стену. Они были одеты в старомодные испачканные куртки и фуражки и казались вполне общительными. И возможно не стали бы возражать против компании. С другой стороны, насчет танцующих девушек она горько ошиблась.

Мгновение Олив колебалась: для того чтобы получить ответы на свои вопросы, ей нужно было сделать то, что делать ей очень не хотелось. Но наконец она надела очки, встала на цыпочки и, запустив одну руку в картину, зацепилась за низ рамы. А потом с огромным усилием подтянулась и боком вылезла на затоптанную землю посреди стройки.

Все трое работников бросили свои дела и уставились на нее с разинутыми ртами. Один уронил камень и отпрыгнул в сторону, чтобы тот не отдавил ему пальцы.

Олив проглотила огромный ком в горле и шепнула:

– Здрасте.

– Привет! – ответил ей один.

– Да это юная леди! – подхватил другой таким тоном, каким большинство людей сказало бы: «Да это летающая тарелка!»

– Чтоб меня за тапочки! – воскликнул третий. Олив никогда раньше не слышала, чтобы кто-нибудь говорил «Чтоб меня за тапочки!», но ее это развеселило, и она вдруг почувствовала, что почти не боится этих троих.

– Как же ты здесь очутилась? – спросил первый строитель, снимая фуражку и почесывая в затылке. Олив открыла было рот, чтобы объяснить, но тут он с сомнением добавил: – Здесь же никогда ничего не меняется.

– Иногда мне даже кажется, что я все время один и тот же камень кладу, – пробормотал второй. – Будто эта стена никогда не кончится.

Первый согласно кивнул. Олив не видела, чтобы он надевал обратно свою фуражку, и все же она каким-то образом снова оказалась у него на голове.

Третий строитель по-прежнему пялился на Олив.

– Разрази меня гром… – прошептал он.

Олив решила, что лучше их вопросы игнорировать.

– Что вы строите? – спросила она вместо того.

Все трое переглянулись. Последовало долгое молчание.