Она принялась петь все, что помнила из песни «Светлячок, свети!»[6], и тут фонарь моргнул и выключился.

– Сияй, сияй… – прошептала она, и ее дрожащий голос потух вместе со светом.

Рука затряслась. Фонарик выскользнул из пальцев и со стуком упал на пол. Конечно, он и так был слишком мал, чтобы им можно было вправду защититься. Это словно драться на дуэли зубочисткой. Но все равно он успокаивал. На руке по-прежнему висела лампа, но это было ее последнее оружие. И она знала, что его нужно приберечь.

Во мраке позади послышался шорох. Что-то холодное коснулось щеки. Олив резко развернулась, но там ничего не было. По крайней мере, ничего, что можно было бы увидеть.

Холод сочился со всех сторон. Тени все густели и густели, напоминая грозовые облака, которые перед самой бурей стягиваются в одну огромную тучу.

Тут Олив ощутила, как по руке пробежало что-то холодное и скользкое. В горле поднялся крик и едва не вырвался изо рта, но столкнулся со стиснутыми зубами и в итоге вылетел через нос. Девочка бросилась к лестнице, но на полпути вспомнила, что дверь не открывается. А по другую сторону ее ждут Мортон, Горацио, Леопольд и Харви. Должно быть, они вслушиваются, прижавшись ушами к двери. Они услышат, как Олив бежит обратно, и поймут, что она сдалась.

Девочка остановилась и медленно повернулась к центру чердака.

– Я тебя не боюсь, – сказала она темноте. Голос вышел слабым и дрожащим. Олив сделала глубокий вдох и повторила: – Я тебя не боюсь, Олдос МакМартин! И еще, по-моему, художник ты не особенно хороший!

На этот раз ее слова заполнили весь чердак. Темнота на мгновение отпрянула, а потом ринулась к ней, обхватила со всех сторон, морозя голую кожу. Руки и ноги налились невыносимой тяжестью.

Зубы у Олив стучали, но она сказала самым своим беззаботным тоном:

– Это ты так пытаешься меня испугать? Ничего не получается.

Она тихонько сдвинулась к центру комнаты, растирая ладонями замерзшие руки и плечи, и стукнулась ногой о какую-то большую деревяшку со скрипучими петлями. Боязливо протянула руку. Это было зеркало – старое зеркало на подставке, высотой в человеческий рост. И в голове у Олив замерцало крошечное зернышко – идея, из которой вырос план.

Действовать пришлось быстро. На чердаке стоял мороз, ледяной воздух жалил горло и легкие, и все же она заставляла себя шевелиться. Хоть темнота до сих пор стояла кромешная, остальные чувства начали приспосабливаться. Никогда еще она ничего не слышала так четко и ясно; никогда не задумывалась, сколько информации приходит с кончиков пальцев. Девочка стаскивала пыльные простыни со старой мебели, торопливо проводила ладонями по поверхности и растаскивала вещи по нужным точкам.

Поначалу, когда из темноты стали появляться странные видения, она подумала, что у нее просто разыгралось воображение. Олив помнила, что если долго смотреть на свет, а потом закрыть глаза, то его очертания останутся у тебя под веками. А если слегка нажать пальцами на закрытые глаза, во мраке иногда вспыхивают и скачут цветные пятна, будто новогодняя гирлянда, накрытая черной бумагой. Так что когда в темноте мимо ее лица скользнуло что-то длинное и змееподобное, она решила, что зрение просто играет с ней в игры. «Показалось», – повторила себе Олив, краем глаза заметив, как в воздухе плывет нечто с выпученными глазами и длинными клыками. Но когда скользкая, холодная и чешуйчатая тварь медленно протащилась у нее между щиколоток, она поняла, что это никак не может быть просто ее воображение.

Страшно хотелось протянуть руку и щелкнуть выключателем. Но нет. Ей снился кошмар, и она никак не могла проснуться.

Несмотря на холод, голая кожа, словно сыпью, покрылась капельками пота. Олив растерла руки и крепко обняла себя за плечи. На секунду ее охватило такое отчаяние, что хотелось упасть на пол и зарыдать. Она понимала, что наверняка заснет и замерзнет насмерть, но по крайней мере тогда все кончится. И никакие холодные склизкие угри с огромными глазами и зубами больше не будут ползать по ней в кромешной черноте.

– Ты этого и добиваешься, да? – шепнула Олив во тьму.

Ответа не было.

Олив тряхнула сначала одной ногой, потом другой. На них ничего не было – уже не было, по крайней мере. Сделав глубокий дрожащий вдох, она вернулась к делу.

Вокруг снова поплыли серые сгустки тени с длинными хлесткими хвостами. У одних были клювы, длинные носы, у других когти, которые с силой рассекали темный воздух. Девочка не обращала на них внимания – или делала вид, что не обращает. Они всего лишь пытались отвлечь ее, запутать. Настоящая опасность по-прежнему таилась во мраке, не давая себя увидеть. Она опять принялась мычать «Пусть солнышко сияет» нарочито беззаботно, двигая и расставляя мебель.

Однако становилось все труднее бороться с холодом. Тело била жестокая дрожь, и Олив очень боялась что-нибудь опрокинуть. Пальцы на ногах – особенно на босой – казались мертвыми, будто камешки. Она уже даже холода в них не чувствовала. На руках пальцы едва шевелились и так онемели, что страшно было, как бы не разбились на осколки. Медленно подтаскивая дребезжащее зеркало к центру комнаты, Олив думала, что долго не продержится. Ресницы, влажные от быстро остывающего дыхания, то и дело смерзались.

Наконец все было расставлено по местам. Девочка вытащила на самую середину чердака подушечку для ног и замерла, держа лампу у колен.

Трудно было замереть на одном месте без движения. Как только она остановилась, холод усилился десятикратно и темнота сгустилась, окутав ее, твердая, как камень. Девочка понимала, что даже если попытается, уже не сумеет пошевелиться.

– Олив, – раздалось в темноте. Теперь это был уже не шепот, а густой, низкий голос – мужской голос. Словно камни терлись друг о друга в очень глубоком, темном колодце. – Олив, идем со мной.

У Олив дрогнула нога.

– Нет, – шепнула девочка.

– Подойди, – приказал голос.

На этот раз слегка дернулись обе ноги.

– Нет, – повторила Олив уже громче. – Я не стану к тебе подходить, чтобы ты вытолкнул меня из окна.

В темноте за спиной раздался смех.

– Что ж, хорошо, – согласился мужчина. – Я просто думал, что ты захочешь оказаться подальше от всех этих пауков.

Сначала она почувствовала их на щиколотках, потом на коленях, потом везде: сотни крошечных лап шевелились, карабкались и ползали по всему телу с ног до головы. Олив зажмурила глаза. Если сейчас закричать, они пролезут в рот. Больше всего на свете ей хотелось включить лампу и убедиться, что пауки все ненастоящие, но тогда весь план бы провалился. А это была ее последняя надежда.

«Это не по правде», – строго сказала себе Олив. – «Не по правде, не по правде, не по правде…»

Вдруг все копошащиеся лапки разом пропали. Она глубоко вдохнула.

– Ты храбрая девочка, Олив, – произнес голос. – Это одно из немногих твоих достоинств, согласна?

В животе тихонько и противно екнуло.

Голос продолжал говорить, звуча все тише, все ближе:

– Твои родители будут гадать, куда это ты пропала. Какое-то время, конечно. А потом они утешатся. Быть может, заведут другого ребенка. Который будет… больше отвечать их надеждам. – Голос сочувственно вздохнул. – Уж я-то знаю – дети могут оказаться ужасным разочарованием.

Олив с трудом заставила себя выдавить:

– Они не забудут. Они станут меня искать.

– А кто еще? – прогудел голос у самого плеча, но, обернувшись, она никого там не обнаружила. Голос меж тем продолжал: – Есть во всем мире еще хоть кто-нибудь, кто будет скучать по тебе, когда тебя не станет?

– М… Мортон будет, – заикаясь, прошептала девочка.

– Мортон пошел бы с кем угодно, лишь бы выбраться из картины. – Голос мрачно усмехнулся. – И если бы у него был выбор, это была бы не ты.

– Коты… – шепнула Олив.

– Ах, да, коты. Если честно, коты просто хотят избавиться от меня. – Казалось, голос теперь доносился откуда-то из-под ее колен. – Когда все будет кончено, они позабудут о тебе еще скорее, чем твои бывшие одноклассники.