«В город! В город надо! — думал он. Но тут же закрадывалось у него сомнение: — А может, и в городе не помогут? Может, и там дружки есть у дойкиных и коржаков? Писал же я в город, а ни ответа ни привета... Видать, надо прямо в Москву!»
Однако он никак не мог раздобыть на дорогу денег. Костя Бушлак отказал ему, как отказали и другие ловцы; не дала денег и тетка Евдоша. Все они относились к его поездке недоверчиво, с предубеждением.
Зато дед Ваня не пожалел Матросу пятерки, да еще выпросил он червонец у тетки Малаши.
«Этого хватит пока, — думал он, бродя спозаранку по берегу. — А там видно будет».
Поглядывая на рыжее, тусклое солнце, что настойчиво пробивалось сквозь густые, шедшие валами туманы, Лешка рассуждал о том, как ему пробраться в город: по взбудораженным ледяным протокам и ерикам сейчас не проедешь, не пройдешь, а до полного распадения льдов было еще далеко.
— В город! — не переставая твердил он. — А ежели чего — в Москву!..
Шагая по берегу, он незаметно вышел за поселок, и когда очнулся от дум, увидел: из-за косы, которая врезывалась узким и длинным углом в проток, вынырнула лодчонка.
Лешка пристально всмотрелся в посудину и признал в ней широкозадый, с обрубленной кормой, кулас маячника; на корме стоял Егорыч и, помахивая шестом, проворно гнал кулас по разводьям между льдин. Посредине лодки в яркой, цветистой шали сидела Глуша...
Появление Егорыча и Глуши ненадолго взволновало Матроса: вначале он обрадовался, у него даже шевельнулась надежда относительно Глуши. Но тут же его вновь охватили мысли о Дойкине, о неведомом человеке, который много дней жил у Насти Сазанихи, о поездке в город, в Москву...
Лешке было теперь не до Глуши.
— Лексей! — громко окликнул его с куласа Максим Егорыч.
Матрос чуть приподнял бескозырку и повернул обратно к поселку.
— Лексе-ей!..
Он, не оглядываясь, шагал по берегу.
Когда лодчонка, пробиваясь сквозь льды, вышла на широкую водяную тропинку, что вела прямо к берегу, поднялась Глуша.
— Лешенька! — и, слегка улыбаясь, кивнула проходившему мимо Матросу.
Как и на приветствие Егорыча, так и в ответ Глуше Лешка едва дотронулся до бескозырки.
Маячник что есть силы разогнал лодчонку, и она, с шумом рассекая крошево льда, взбежала носом на отлогий песчаный берег.
Из лодчонки легко выпорхнула Глуша и, смеясь, подскочила к Матросу:
— Живой, Лешенька? Здравствуй!.. А Митрий тут? Не в море еще?
Едва успел Лешка ответить, как Глуша, отряхнув подол юбки, побежала в поселок.
Егорыч вытащил якорь, воткнул его в песок и, искоса наблюдая за Лешкой, который молчаливо стоял невдалеке, сердито сказал:
— Должно, к Митрию поскакала, шалая! — и разом повернулся к Матросу, сурово спрашивая его: — Ключи отобрал?
Лешка не ответил.
— Отобрал, спрашиваю, ключи? — вновь спросил Егорыч Матроса. — Тебе доверил, ты и отвечать будешь! За все отвечать будешь: и за дом, и за все прочее.
Не слушая маячника, Лешка направился в поселок.
— Лексей! — строго окликнул его старик, но видя, что Матрос не обращает на него внимания, почувствовал, что и здесь ускользает его власть; тогда он впервые назвал ловца ласково, по имени-отчеству: — Лексей Захарыч!..
А тот, не оглядываясь, продолжал шагать дальше.
— Лексей Захарыч!.. — Маячник нагнал Матроса и, придерживая его за рукав, быстро заговорил, но уже не о ключах: — Беда, Лексей Захарыч, стряслась. Ой, беда! Ты понимаешь...
— Какая такая беда? — Матрос раздумчиво посмотрел на маячника.
— Ой, не тревожь! — еще жалобней запричитал старик. — Ой, не выспрашивай!
Он крутил головой, вздыхал, повторял одно и то же:
— Беда... Беда...
— А чего ж молчишь? — недовольно спросил Лешка. — Давай рассказывай!
— Ой, Лексей Захарыч!..
Так они вошли в улочку, на которую выходило окно мазанки Дмитрия. Не дойдя и десятка шагов до этого окна, маячник повернул обратно и зашагал к своему дому, но не дошел до него и свернул в узенький переулок; отсюда он опять вышел на улочку Дмитрия, затем снова на другую...
— Какая же беда, Максим Егорыч? — строго спросил его Матрос.
Не знал старик, где сейчас находится его дочка: у Дмитрия в мазанке или уже вместе с ним в его, маячника, доме. Не знал он и что ему делать — куда деваться, как вести себя с Матросом. Потому все и кружил, кружил по проулкам, увлекая за собой Лешку.
И когда очутились они невдалеке от матросовой хибарки, Лешка, которому надоело бесцельное хождение по поселку, схватил маячника за плечо и сердито крикнул:
— Стой, Максим Егорыч! Кондрашка тебя шибанул, что ли?! — и, плюнув, направился в свою хибарку.
Егорыч остановился, растерянно посмотрел вслед Матросу и, распахнув полушубок, двинулся за ним. Войдя в горницу, Лешка прошел к окну и тоскливо уставился в мутное стекло. А маячник молча присел на бочонок, шумно вздохнул.
В горнице было тихо и холодно, как в ледяных выходах для посола рыбы; лишь изредка где-то за печкой осторожно скребла мышь, да вторила ей в углу другая, копошась в обрывках сетей.
Крепился, крепился старик, а потом неслышно подошел к Лешке и, уронив на плечо ему голову, рассказал о случившемся на маяке.
— Ушла... И, видать, совсем...
— А ты что ж думал, она с тобой век вековать будет?
— Ругалась. Кричала на батьку... — продолжал жаловаться маячник.
— Одно скажу, Максим Егорыч, — Лешка отошел от старика, приосанился: — Что было — былью поросло. Но Глушу зря ты отпустил к Митрию... В такое-то штормовое время, когда паруса следует подбирать туго-натуго, он шкот бросает. Сам знаешь, какие дела творятся в городе, да и по всей нашей матушке-России. На кукан сажают рыбников и разных нэпманов, вожжу им поднатягивают... Во какие дела! А он, ваш Митрий...
— Не мой, — маячник безнадежно замахал руками и, пройдя к бочонку, устало опустился на него.
— А Митрий, вместо того чтобы повыше вздергивать наши паруса, опять пошел к Дойкину!
— Как? — Старик подпрыгнул на бочонке, будто рыба на горячей сковороде.
— В море от Дойкина собирается.
— А я еще кулас ему давал, — обиженно протянул маячник. — Сетку сулил... Э-эх, Лексей Захарыч! Пропала, видать, Глуша.
— Дело покажет! — с достоинством произнес Матрос.
— Лексей Захарыч, — старик подошел к ловцу и, вытащив кошель, сунул ему червонец. — Сбегай в потребилку, купи бутылку горя. Выпьем да помозгуем, как быть...
— Не могу, Максим Егорыч!
— Чего так? — удивился маячник.
— В путь собрался. Не видишь? — Лешка кивнул на угол, где на протянутой веревке висели наутюженные его бушлат и брюки-клеш. — Раньше в район заеду, а потом в город, а может, и в Москву. Только вот с деньгами плоховато у меня.
— А в Москву зачем?
— К Клименту Ефремычу Ворошилову — за подмогой против всяких дойкиных и коржаков.
— Чего ты говоришь? — Вытаращив глаза, старик все еще никак не мог понять, о чем говорил ловец. — К Ворошилову? В Москву?.
Усадив маячника на подоконник, Матрос начал подробно рассказывать о гражданской войне, о своей поездке в Москву...
— Толково, толково придумано, — приговаривал удивленный Егорыч, согласно кивая головой. — Молодчина, Алексей! А Глуша — дура!
— Дура не дура, — веско вставил Матрос, — а несколько шурупчиков в мозгах у нее не хватает.
— В точку попал! — привскочил маячник. — Хвалю за ухватку, Лексей Захарыч! Червонец на дорогу даю тебе! — и он раскрыл кошелек.
— За это спасибо, Максим Егорыч! — Лешка засветился благодарной улыбкой. Крепко пожав руку старику, он попросил его: — Свези меня, Максим Егорыч, в Бугры. А оттуда я легко доберусь до района. Свези, Максим Егорыч! Прошу тебя!..
— Ладно, свезу, — согласился маячник.
И снова Лешка крепко потряс руку старика.
— Спасибо, Максим Егорыч, спасибо, — и прошел в угол, где висела выглаженная его одежда; сняв с веревки клеш и бушлат, он осторожно, чтобы не помять, разложил их на кровати. Затем тут же подсел на корточки к небольшому ящичку с самодельным запором. Когда он открыл крышку, Егорыч через его плечо заглянул в ящичек; там был разный ловецкий инструмент, пряжа, шматки пакли, цепка...
