Костя, тогда еще шестнадцатилетний паренек, таскал из дома дрова и палил костер.

— Ловцы-ы! — продолжал призывать Бушлак. — Рабочие царя прогнали, нам помогли разогнать рыбную стражу, баров разных, купцов промысловых...

Он наклонялся в сторону Кости и кричал ему:

— Пали, сынок, огонь вовсю! Пали!..

Костер на морозе трещал, взвивался ярким, большим полымем.

— Ловцы-ы! Рабочие в крепости, в порту схоронились от казаков. У рабочих нехватка продовольствия, оружия не в достатке. Подмога нужна им!..

Андрей Палыч медленно прохаживался вокруг костра.

Толпа все ширилась и молча слушала Бушлака.

А он, не переставая, кричал, тревожил ловцов, звал их на помощь рабочим города:

— Побьют казаки рабочих, тогда к нам сызнова заявятся баре, купцы. Заберут опять все воды, поставят стражу...

Одни ловцы убегали от костра домой, чтобы переодеться — был лютый, хваткий мороз; другие возвращались уже в тулупах, прихватив с собой кто полено, кто ненужный обломок шеста, — все это бросали в костер.

Пламя длинным столбом рвалось в небо, окатывая ближайшие дома зловещей краснотой.

Костер шипел, стрелял большими краснымн искрами.

Толпа тревожно гудела; говорили, кричали все разом, ничего нельзя было разобрать.

Только изредка из этого гама вырывался громкий голос Бушлака:

— Ловцы-ы! Дви-инем!.. Подмо-огу!..

Андрей Палыч все решал: как быть, что делать.

Несколько раз он являлся домой; Евдоши не было, — она находилась с рыбачками у костра.

Пройдясь по горнице, Андрей Палыч выходил на двор, отпирал амбар и, нащупав мешки с мукой, тяжело вздыхал и снова направлялся к костру.

Толпа все гудела. Костер не переставал бушевать, — ребята приносили со двора поленья, камыш и не давали погаснуть огню.

Выйдя на берег, Андрей Палыч долго и сумрачно глядел на закованный во льды проток. По льдам широко расстилались. кровавые отблески костра; колыхаясь, отблески уходили далеко длинными полосами, — так далеко, что, кажется, достигали агабабовского рыбного промысла, где много годов тому назад работал Андрей Палыч и где пьяный Агабабов, шутки ради, чуть не утопил его в чане с тузлуком..

«А что, ежели и впрямь казаки побьют рабочих? — неожиданно припомнились ему слова Бушлака. — Купцы обратно вернутся, стражники тоже, воды перейдут опять к рыбникам. И Агабабов вернется...»

Андрей Палыч поспешил с берега домой; миновав ловцов и костер, он вбежал в горницу и, рванув со стены берданку с патронташем, выскочил на двор.

Он быстро запряг лошадь в сани, побросал в них мешки с мукой и с шумом подкатил к костру.

— Эй! Сторони-и-ись! — заорал он. — Сторо-ни-и-ись, говорю!

Ловцы и рыбачки испуганно шарахнулись в стороны.

— Говорим много! — закричал Андрей Палыч не своим, внезапно охрипшим голосом. — Делаем мало!

И он взобрался на мешки.

— Грузи сани продовольствием — и айда в город!

Толпа плотно обступила саии Андрея Палыча. Распахнув тулуп, он продолжал громко выкрикивать:

— Грузи сани!.. Забирай оружие!.. В город!..

Скоро к костру прикатили еще две подводы, навьюченные мешками с мукой.

Неожиданно в сани к Андрею Палычу вскочила Евдоша, первый раз в жизни заимевшая полугодовой запас муки; взбираясь на мешки, она что есть силы кричала:

— Не дам муку! Не дам!..

Андрей Палыч пытался уговорить ее, успокоить, но она, словно помешавшаяся, бестолково визжала, махала руками. Тогда Андрей Палыч слегка толкнул ее в грудь, и Евдоша скатилась с мешков.

Через секунду она снова уже была в санях.

— Не дам, не дам!..

Он вновь толкнул ее, и Евдоша, захлебываясь слезами, свалилась в снег.

В это время загудел набат в соседнем поселке.

Толпа притихла.

Далекие звуки обеспокоили тихую приморскую морозную ночь...

Ловцы напряженно вслушивались.

Звуки, нарастая, вселяли в людей смятенье, безотчетный страх, напоминали о купеческом городе, о промысловых хозяевах.

— Ловцы-ы! — внезапно распорол застойную тишину Бушлак. — На по-омощь!..

Толпа опять зашумела.

К Андрею Палычу подбежал с полумешком муки на плечах Григорий Буркин.

Бросив в сани мешок, он поднялся к Андрею Палычу и стал громко кричать, повторяя одно слово:

— Поехали! Поехали!..

Кто-то опять ударил в набат Островка; гулкий звон его заглушил набат соседнего поселка, сбил гвалт ловцов и рыбачек. В набат били все чаще и чаще, он гудел тревожно, зловеще.

К костру поспешно подъезжали одна за другой груженные мешками с мукой подводы.

А набат продолжал гудеть...

Девять подвод с двадцатью семью ловцами, вооруженными берданками и централками, выкатили из Островка в эту памятную морозную ночь.

Зарево не перестававшего бушевать костра ярко освещало им дорогу...

По этой дороге — по сжатому льдами Сазаньему протоку — мчался теперь Андрей Палыч в район.

«Артель, колхоз создадим! — думал он. — Непременно создадим! Партия верный путь нам указывает... Верный!..»

Он приподнялся и крепко стегнул коня по спине. Нащупав за пазухой газеты, обрадованно зашептал:

— Прямо в районный партийный комитет пойду!..

Кругом сверкали алые снега; лед был завален волнистыми радужными сугробами, камыш осыпан светящимся розовым пухом, а небо в багряном закатном пожаре будто тоже затянуто снежными пунцовыми покровами.

И Андрей Палыч примечал: чем быстрее бежала лошадь, тем лучистей сияли снега...

Маячник Егорыч беспрерывно суетился: то подбрасывал в печку дрова, то подбегал к небольшому, кованному разноцветной жестью сундучку, то спешил к столику, на котором стояло несколько бутылок.

— А ты еще хватани! — И он подливал Дмитрию водки. — Согреться надо, непременно согреться!

Дмитрий, лежа под тулупом Егорыча, приподнимался на локте и, морщась, выпивал новую стопку.

Становилось все жарче и жарче; под тулупом было, нестерпимо душно, и ловец тоскливо глядел на печку, где на веревке сушилась его одежда.

«Где теперь Васька? Что с ним стало? — спрашивал себя Дмитрий. — Егорыч говорил, что на заре, когда он тушил маяк, мимо пронеслась чья-то лошадь с порожними санями.. Куда же делся Васька? Неужели угнало его в относ?.»

И ловец снова тоскливо взглянул на свою одежду; ему хотелось встать, одеться и двинуться на помощь товарищу, но когда пытался приподняться, кружило в голове, звенело в ушах, и он опять беспомощно падал на подушку.

— Сейчас начнем варить ловецкий чай, — и Егорыч, маленький, толстенький старичок, снова убегал к печке; волосы на голове у него были короткие, ершиком, и почти всегда насмешливо прищурен один глаз. Егорыч напоминал собою шустрого, лукавого ерша.

— Давай я тебя еще раз натру! — Маячник брал бутылки с водкой и уксусом и сбрасывал с Дмитрия тулуп.

— Хватит, Максим Егорыч, хватит. Спасибо!

— Пропотеть ты должен, как следует пропотеть! — настойчиво повторял маячник и, отвернувшись, неприметно для Дмитрия наливал в стопку водки и залпом выпивал ее. — Самое главное — пропотеть! И тогда — капут простуде. Сорок годов я ловил, шесть раз в относе был, — знаю, как выгонять эту хворобу...

Налив в ладонь водки с уксусом, Егорыч начинал растирать крупное мускулистое тело ловца.

— И как же это вы такой штормяк проспали? И лошадь, говоришь, предупреждала? Э-эх, ловцы!.. Сказано же в ловецком евангелии: море и кормит, оно же и топит... Бросать надо было все и скакать ко мне... А шкура твоя вся в ссадинах, будто удочками кто драл.

Дмитрий хрипел, жаловался на одежду, которая, обмерзнув, ободрала его тело.

— Давай спину! — покрикивал Егорыч.

Руки его ловко ходили по ладной спине молодого ловца; спина у Дмитрия добротная — в аршин шириною, около лопаток катались бугристые мускулы.

— Эх, судаки-дураки! — ворчал маячник. — Забыли ловецкую присказку: лошадь на льду копытом бьет — беда идет... Э-эх, ловцы, что за ловцы!