— Ты любишь щенков? — тихонько спрашивает Дерек.

— Ага.

— Ты сильный? Как Супермен?

— Не знаю насчет Супермена, но… — Эштон напрягает руки, и я вижу их рельеф даже сквозь тонкую темно-серую кофту. — Что думаете?

Оба брата трогают его бицепсы и одновременно открывают рты:

— Ничего себе! Пощупай его мускулы, Ливи.

— Ой, нет, — отмахиваюсь я, но Эштон хватает меня за руку и кладет ее поверх своего бицепса. Пальцами я едва могу обхватить половину руки. — Ух ты, сильный, — соглашаюсь я, закатывая глаза, но не могу сдержать небольшую улыбку. И жар, поднимающийся по шее.

— Ты богатый? — спрашивает Эрик.

— Моя семья богата, так что и я тоже, наверное, — пожимает плечами Эштон.

— Кем ты будешь, когда вырастешь? — спрашивает Дерек.

— Чувак, он уже вырос! — толкает Эрик своего брата.

— Нет, еще не вырос, — произносит Эштон. — Я все еще учусь. Но стану пилотом.

Я хмурюсь. «А что стало с желанием стать юристом?»

— У тебя изо рта пахнет? — спрашивает Эрик.

Эштон дует на ладонь и нюхает.

— Не думаю. Айриш?

— Нет, изо рта у тебя не пахнет, — улыбаюсь я, убирая прядь волос за ухо, и прячу румянец на щеках. У его рта вкус мяты и седьмого неба. Мятные небеса.

— Почему ты называешь ее Айриш?

— Потому что она — ирландка и начинает чудить, когда напивается.

— Эштон!

Мальчишки хохочут. Судя по хохотку со стороны Дианы, она тоже слышала.

— Честно. — На мгновение я прячу лицо в ладонях, и от этого мальчишки хохочут еще больше, ухмылка Эштона растет, и вскоре я начинаю смеяться вместе с ними.

В конце концов, вопросы становятся более серьезными.

— У тебя есть мама и папа? — спрашивает Эрик.

Этого вопроса Эштон услышать не ожидал. Я уверена, потому что он колеблется, и я вижу, как дергается его кадык, когда он сглатывает.

— У всех есть мама и папа.

— И где они?

— Эээ…отец — дома, а мамы больше нет.

— Она умерла? — спрашивает Эрик с совершенно невинным видом.

По лицу Эштона проскальзывает вспышка боли.

— Вспомните о договоре, мальчики, — предупреждаю я, приподняв бровь.

— Я думал, это касается только наших смертей, — печально произносит Дерек.

— Нет, это всеобщее правило. И касается всех.

— Ладно. Извини, Эйс, — говорит Эрик, повесив голову.

Эштон наклоняется вперед и сжимает его плечо.

— Не переживай ни о чем, малыш. У нее слишком строгие правила, да?

Эрик драматично закатывает глаза.

— Даже не представляешь.

Братья и дальше в типичной для детей невинной манере закидывают Эштона вопросами, а он на них отвечает. Я узнала, что мама Эштона родом из Испании, вот откуда у него темные глаза и смуглая кожа. Узнала, что он — единственный ребенок в семье. Узнала, что он родился и вырос в Нью-Йорке. За этот короткий допрос с двумя пятилетними детьми я узнала о нем больше, чем думала в принципе возможно. Может быть, больше, чем знает об Эштоне Хенли большинство людей.

Наконец, Эштон встает и объявляет:

— Простите, что ухожу, но мне нужно быть в другом месте. С вами было круто, ребят. — Он протягивает им кулак для удара.

— Да, было круто, — подражает ему Эрик, и они с братом повторяют жест. Их кулачки кажутся такими крошечными по сравнению с Эштоном. Все трое оборачиваются ко мне, и я понимаю, что, наверное, издала дурацкий звук.

Слегка ущипнув меня за локоть, Эштон говорит:

— Я вернусь через три часа и заберу тебя у главного входа, хорошо? — И на этом он уходит.

Оставшаяся часть смены быстро катится в тартарары. Приходит Лола, которая выглядит меньше, бледнее и слабее, чем в последнюю нашу встречу. Дерек шепчет мне, что она появляется все реже и реже. Мальчишки держатся еще час, а потом говорят, что плохо себя чувствуют, отчего у меня внутри все сжимается. Оставшееся время я провожу с другими детьми: один ребенок восстанавливается после автомобильной аварии, еще один оказался здесь из-за редкого сердечного заболевания.

И я понимаю, что постоянно смотрю на часы не только по одной-единственной причине.

* * *

Три часа спустя у главного входа меня забирает совершенно другой человек. Не тот забавный любитель подразнить, который сидел за миниатюрным столиком с двумя больными детьми и смешил их. Не тот, который с молчаливой непринужденностью слушал меня, пока я рассказывала о длинной череде смущающих, вдохновленных моих психиатром приключений.

Нет…мы выезжаем из города, а этот человек едва промолвил слово, едва на меня взглянул. Не знаю, что случилось, но что-то точно изменилось. Заставило его челюсть напрячься, а взгляд похолодеть. Сделало его таким недовольным, что грудь начинает болеть от все возрастающего напряжения. Ведь оно становится еще больше, чем то, с которым я покинула больницу.

Меня хватает всего лишь на час такой тишины. Я выглядываю из окна на темнеющее небо и уличные огни, дюжину раз заправляю волосы за уши, ерзаю на сидении, а потом решаю закрыть глаза и притвориться, что сплю, когда мы приближаемся к повороту на Принстон.

— Айриш, ты влезла в больничный запас снотворного, перед тем как я тебя забрал? — Скорее от звука его голоса, чем из-за самого вопроса, я с удивлением распахиваю глаза. Обернувшись, я вижу крошечную улыбку, которая пробивается сквозь мрачную завесу на его лице, и тяжело выдыхаю от облегчения.

— Прости, — бормочу я, но не чувствую себя виноватой. Я рада, что Эштон немного расслабился.

— Как прошел остаток смены?

— Тяжело. Иногда я задумываюсь, станет ли легче. Я люблю проводить время с детьми и хочу им помогать, но… — По щеке катится слеза. — Не знаю, смогу ли справиться с мыслями о том, кто из окружающих меня детей выживет. — Эштон молчит, когда я вытираю щеки рукой и шмыгаю носом.

— Я думал об этом, когда ты сказала, кем хочешь стать, — тихо говорит он. — Нужно иметь особый характер, чтобы сидеть и ждать, пока кто-нибудь умрет, особенно, когда ты никак не можешь это остановить.

«Это и случилось с тобой, Эштон? Тебе пришлось наблюдать, как умирает твоя мама?» Я не произношу этого вслух. Вместо этого я говорю:

— Не уверена, что я — такой человек. — Помедлив, я добавляю: — Ничего себе. Раньше я вслух этого не признавала. Никому не говорила.

— Даже своему доктору?

— Нет! Ему особенно. Он считает, что разоблачил меня, — бормочу я.

— В смысле?

— Ни за что, Эштон, — качаю я головой. — Для одного дня хватит и того, что ты уже из меня вытянул.

Побарабанив пальцами по рулю, он вздыхает.

— Ладно. Что говорили близнецы, когда я ушел?

Я улыбаюсь.

— Спрашивали, можешь ли ты еще прийти, — со смешком объявляю я.

На его лице появляется широкая улыбка.

— Да? Я им так понравился?

Я закатываю глаза.

— Думаю, ты им понравился больше, чем я. Эрик сказал, что я, наверное, очень сильно злюсь, когда я — «Айриш», раз ты не хочешь быть моим бойфрендом.

С губ Эштона срывается хриплый, горловой смешок, и внутри у меня моментально теплеет.

— А ты что ответила?

— О, я убедила его, что сильно бешусь, и когда я — не «Айриш», а ты рядом.

Эти слова снова вызывают смех.

— Люблю, когда ты не фильтруешь свою речь. Просто говоришь, что на уме, и не волнуешься об этом.

— Тогда вы со Штейнером хорошо сойдетесь… — Мы проезжаем мимо вывесок кампуса, а значит, ехать нам осталось недалеко, и мой день с Эштоном подходит к концу. Не знаю, когда снова увижу его, и эта мысль ранит.

— Это точно. Ты же должна всю свою подноготную передо мной выкладывать?

Я откидываю голову на подголовник и бормочу скорее для самой себя:

— Ты — первый.

Вообще-то, я ничего не имела в виду, сказав эти слова. Эштон пронизан тайнами, но я понимаю, что в ближайшее время они точно у него с языка не посыплются. И все же, я ощущаю, что в машине словно стало холоднее.

— Что ты хочешь узнать? — Его голос низок и тих. Нерешителен, я бы сказала.

— Я… — Мой голос дрожит. Я решаю начать с невинного, по-моему, вопроса, произнося его самым обыденным тоном. — Ты сказал мальчикам, что хочешь стать пилотом. Почему?