— Расслабься, Айриш! У тебя глаза сумасшедшие. Ты меня сейчас пугаешь немного.
Нельзя рассказывать. Я так думаю. Заставив себя пару раз глубоко вздохнуть, я пытаюсь успокоиться.
— Судя по твоей реакции, мне кажется, что он — психиатр?
«Кейси была права...ты — не только красавчик».
— Считаешь, что я — красавчик, Айриш?
Я прижимаю ладонь ко рту. Снова это сделала!
Когда хохот стихает, Эштон тяжело вздыхает.
— Значит…ты проходишь сеанс терапии?
Хочу ли я, чтобы Эштон узнал о докторе Штейнере? Как я вообще на его вопрос отвечу? Технически, я не прохожу сеанс терапии, но да, доктор Штейнер — психиатр. Для которого у меня даже клавиша быстрого вызова предусмотрена. В любом случае, если начну объяснять, кто такой доктор Штейнер, и расскажу о последних четырех месяцах, покажусь совершенно ненормальной.
— До Нью-Йорка долго ехать, — предупреждает меня Эштон, постукивая пальцами по рулю.
Я не обязана ничего ему объяснять. Это не его дело. У него есть секреты, как и у меня. Но, может быть, это возможность узнать его. Может быть, рассказ о моих проблемах поможет разговорить его. А учитывая, сколько времени я провела, пытаясь его разгадать, узнать мне нужно…
— Да, он — мой психиатр, — тихо произношу я, уставившись на дорогу. Сейчас я не могу встретиться с ним взглядом. Не хочу увидеть осуждение в его глазах.
— И зачем тебе психиатр?
— Из-за своего неконтролируемого сексуального влечения?
— Айриш… — То, как он произнес мое прозвище, заставляет меня повернуться вовремя и увидеть, как Эштон приподнимается на сидении и слегка тянет джинсы, словно хочет сесть поудобнее. — Расскажи мне.
Может быть, стоит провести чуточку переговоров.
— Только, если ты расскажешь, почему называешь меня «Айриш».
— Я уже сказал, что объясню, как только ты впервые признаешь, что меня хочешь.
Мой рот захлопывается. Нет, с Эштоном нельзя вести переговоры.
— Серьезно, Айриш. Расскажи о своем мозгоправе. — Возникает пауза. — Конечно, если ты не хочешь услышать откровенные подробности о моем неконтролируемом сексуальном влечении и том, как ты можешь мне с ним помочь.
И говорит он это таким серьезным тоном, от которого во рту мгновенно пересыхает, а между бедер теплеет, когда образы первой ночи и прошлой недели сталкиваются в моих мыслях, превращаясь в одну ошеломляюще сексуальную мешанину. Черт бы тебя побрал, Эштон! Он точно знает, как заставить меня поерзать. И наслаждается этим, тихонько посмеиваясь над тем, как мое лицо заливается краской. Внезапно мне становится совсем не стыдно говорить о докторе Штейнере.
— Никому не расскажешь?
— Со мной твои секреты в безопасности. — Из-за того, как напрягается его челюсть, я сразу ему верю.
— Ладно. Еще в июне у моей сестры появилась дикая идея…
Сначала мои объяснения полны напыщенных фраз. Но по мере углубления в произошедшее, по мере того, как привлекательные смешки Эштона становятся более частыми, когда я рассказываю, как провела лето, ныряя с Кейси с моста и покупая продукты в костюме хот-дога…становится легче и рассказывать, и вдаваться в подробности, и смеяться над этим.
Эштон ни разу меня не перебивает. Он не вынуждает меня почувствовать себя глупой или ненормальной. Он просто слушает, улыбается и тихо посмеивается, пока ведет машину. Эштон действительно умеет слушать, а это — подкупающая черта характера. «Одна — минус, осталось четыре».
— Этот чувак и правда кажется психом… — бормочет Эштон, качая головой.
— Знаю. Иногда я задаюсь вопросом, есть ли у него вообще лицензия.
— Тогда зачем ты продолжаешь с ним разговаривать?
— Дешево? — пытаюсь пошутить я. Если честно, то я тысячу раз задавала себе тот же вопрос. И ответ могу придумать только один. — Потому что он чувствует, что это важно, а я должна ему за жизнь сестры. Ты не представляешь, что… — Голос сходит на нет, и я сглатываю вставший поперек горла комок. — Моя сестра попала в ту же аварию, в которой погибли родители. Все было плохо, Эштон. Еще четверо человек погибли. И она едва выкарабкалась. — Я затихаю, изучая свои сплетенные пальцы. Мне все еще сложно говорить об этом. — В каком-то смысле, она погибла в ту ночь. Год пролежала в больнице, прежде чем достаточно окрепла, и ее выпустили… — Не могу сдержаться, чтобы не хмыкнуть насмешливо и не покачать головой, все еще осуждая выписавших ее врачей. Достаточно окрепла… Для чего? Чтобы поднести бутылку в губам и затянуться косяком? Чтобы удовлетворить больше парней, чем мне бы хотелось знать? Чтобы колотить боксерскую грушу? — Долгое время моя сестра была потеряна. Годы. А потом доктор Штейнер… — Я сглатываю, когда на глаза наворачиваются слезы, и пытаюсь их сдержать. Но несколько все равно скатывается по щекам. Я тороплюсь стереть их, но Эштон как-то опережает меня и быстро и легко прикасается большим пальцем к щеке, а потом снова отводит руку и опускает ее себе на бедро. — Доктор Штейнер вернул ее мне.
Повисает очень долгая, но комфортная тишина, и я смотрю на голубое небо над головой и мост, который приведет нас на Манхэттен.
— Ничего себе, мы уже здесь, — рассеянно бормочу я.
— Да, а ты все никак замолкнуть не могла, — сухо произносит Эштон, но подмигивает мне. — Значит, вот с кем ты болтала перед тем, как я тебя забрал?
— Ага.
— И что в этом такого странного? О чем вы говорили?
У меня вырывается тяжелый вздох.
— О тебе. — Я замечаю, что после моего признания одной рукой он крепче сжимает руль, и быстро добавляю: — Я ничего не говорила ему об…этом. — Мой взгляд перемещается на кожаную полоску на его запястье. — Я обещала, что не скажу.
Кадык у него дергается, когда он сглатывает.
— Ну, и зачем тогда вы обо мне разговаривали?
— Мне так стыдно. — Со стоном я смотрю в окно.
— Ты стыдишься этого больше, чем того, что уже рассказала? — Заинтригованный, Эштон наклоняется вперед, а на его лице появляется любопытная улыбка.
— Возможно.
Рассказать ему? Я тяну время, почесывая шею, убирая волосы за уши и потирая лоб, пока Эштон, в конце концов, не хватает меня за руки и не опускает их на консоль между нами.
Откашлявшись, я тут же замечаю, что моя ладонь все еще лежит в его. Когда он видит, куда я смотрю, крепко ее сжимает.
— Отпущу, как только расскажешь.
— А если не расскажу?
— Тогда пожелаю удачи, когда будешь объяснять Коннору, почему мы за руки держимся.
— Держание за руки — наименьшая из моих проблем, — бормочу я, а потом смотрю ему прямо в глаза и признаю: — Мне нужно найти в тебе пять хороших качеств.
Его лицо принимает выражение, словно говорящее «И это все?».
— И почему тебе стыдно?
— Потому что мне придется говорить тебе все, о чем я думаю, — бормочу я, подняв глаза к потолку.
Повисает долгая пауза. Эштон ерзает на сидении. Он немного сползает, больше сгорбившись, и сильнее сгибает одну ногу. А потом на его лице расползается широкая, озорная улыбка.
— Будет весело.
— Нет, не будет, — тут же мотаю головой я, — потому что я не буду этого делать.
— Чего? — Эштон выпрямляется и, широко распахнув глаза, глядит на меня. — Придется!
— Нет… — Я отнимаю у него свою руку и складываю их на груди. — Не буду.
— Ну, тогда как ты узнаешь пять моих лучших качеств?
— Уверена, ты мне сам расскажешь, — хитро отвечаю я.
Он пожимает плечами, словно размышляет.
— Ты права, я мог бы. Посмотрим… — Он проводит языком по зубам, и появившееся предчувствие предупреждает, что я пожалею об этом. — Я заставляю женщин так кричать, когда проскальзываю своим…
— Заткнись! — Он ворчит, когда мой кулак сталкивается с его плечом.
— Правда, Айриш. Давай уже. Будет весело! — Глаза Эштона блестят, а лицо сияет от искреннего предвкушения. Ни разу я не видела его таким счастливым и почти уже готова согласиться на что угодно, в том числе, и на безумства доктора Штейнера.
Пока Эштон не спрашивает:
— Так, я тебе снюсь?