Будучи сторонником научной осторожности, я вполне отдаю себе отчет в том, насколько драматично и потусторонне это звучит. Возможно, некоторые читатели раздраженно отбросят книгу в сторону, решив, что первичная психотерапия подходит для лечения только одного определенного типа неврозов. Но метод можно использовать для лечения неврозов всех видов, как мы увидим из последующего обсуждения. Вероятно, первичную психотерапию можно применять и при психозах. Больные, которых я лечил раньше, когда был ординарным психотерапевтом, никогда не испытывали ничего подобного первичному состоянию. После открытия первичного состояния, я просил некоторых из своих прежних пациентов вернуться и попробовать первичную психотерапию, и все эти пациенты сумели отыскать в глубинах своей личности погребенную там первичную боль. После того, как мы в течение многих лет боролись с искусственным рациональным фасадом, мы были буквально поражены тем, какие неизведанные чувства за ним скрывались.

Невроз становится понятным и объяснимым, когда мы принимаем во внимание тысячи переживаний, в ходе которых ребенок был лишен возможности поступать и действовать реально. Действительно, кажется настоящим чудом человеческой организации, что истинное чувство ждет своего часа; что организму необходима реальность восприятия и чувства.

Больной — союзник врача при проведении первичной психотерапии. Его боль долго ждала своего часа, стремясь вырваться на поверхность сознания. Вынужденное, насильственное поведение больного представляется бессознательным поиском правильной связи, которая позволила бы боли, наконец, выйти из‑за стен защиты. Как только такая возможность предоставляется, первичную боль уже невозможно остановить, и мне кажется, что именно в этом залог успеха в лечении таким способом неврозов множества типов.

Первичная терапия в некоторых случаях дает двусмысленные результаты, что зависит от того, насколько близко к сознанию находится первичная боль у данного конкретного пациента. Когда боль близка, то больные добираются до нее мгновенно, так как правильно ощущают ее. Если же боль далека от восприятия сознанием, то пациент может и попустить ее, посчитав чем‑то несущественным, примитивным и простым. Невротик, которому в детстве приходилось буквально выворачиваться наизнанку, чтобы добиться нормального отношения родителей, считает, что терапия, не связанная с длительной и мучительной борьбой в течение многих лет, мало чего стоит.

Первичная терапия может на первый взгляд показаться очень простой, однако я должен предостеречь всех, что ЧЕЛОВЕКУ, НЕ ПРОШЕДШЕМУ СПЕЦИАЛЬНУЮ ПОДГОТОВКУ В ОБЛАСТИ ПЕРВИЧНОЙ ТЕРАПИИ, НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕЛЬЗЯ ЕЕ ПРАКТИКОВАТЬ! Результаты могут оказаться весьма плачевными. Учебная группа в нашем центре существует уже много месяцев. Психологи, которые там занимаются и я сам, считаем, что им еще только предстоит овладеть основами теории и практического ее применения. Я особо подчеркиваю этот пункт, чтобы еще раз напомнить об опасности использования приемов первичной терапии неподготовленными людьми.

Несмотря на то, что в данную книгу не включены подробности техники, я хочу подчеркнуть, что первичная психотерапия — это не случайный и не бессистемный метод помощи. Это хорошо спланированная и тщательно разработанная программа. В течение первых трех недель необходимо достичь определенных заранее поставленных целей, а каждый месяц мы ожидаем тех или иных результатов. Мы хорошо представляем себе, что пациент будет в это время есть, как он будет спать, и что все это для него значит. Учитывая определенные терапевтические условия, лечение у разных пациентов протекает во многом одинаково.

Проведение терапии предполагает, что пациент всецело доверяет психотерапевту. Если психотерапевт сам является ненастоящим, то и терапия будет неудачной. Если же психотерапевт — настоящий врач, то больной сразу это почувствует. Многие из нас спокойно доверяют хирургу сделать нам операцию после первого же рукопожатия; точно также пациент позволяет психотерапевту вскрыть свою боль вскоре после первой встречи с ним.

Окончание невроза часто весьма похоже на его начало. Это не бог весть какое происшествие, не какое‑то великое озарение и не сильное эмоциональное переживание. Это обычный день, который отличается от прочих лишь тем, что пациент испытывает иные чувства, чем те, которые прочно привязывали его к прошлому. Вот как ощутил конец своего невроза один из пациентов: «Я сам не знал, чего мне было от всего этого ожидать. Полагаю, что ожидал чего‑то драматичного, какого- то великого события, которым можно было бы рассчитаться за все годы сплошного несчастья. Может быть, я ожидал чего- то вроде моих невротических фантазий — что я стану каким- то особенным, что меня все полюбят и оценят. Но все, что произошло — я просто почувствовал, что я — это я…» Это и есть окончание невроза.

Кэти

Ниже я привожу отрывки из дневника двадцатипятилетней женщины, проходившей курс первичной терапии в течение нескольких недель. Дневник приводится здесь для того, чтобы читатель получил некоторое представление, что именно испытывают пациенты, день за днем проходя сеансы первичной терапии. Эта женщина пришла лечиться, так как у нее появились пугающие галлюцинации после приема большой дозы ЛСД. Эти галлюцинации преследовали ее на протяжении нескольких месяцев после последнего приема ЛСД. В настоящее время, когда я пишу эти строки, курс лечения закончился, галлюцинации прошли, и больная считает теперь себя совершенно другим человеком.

То, что здесь написано — это отчет о первых пяти неделях первичной терапии. Эти заметки, если не считать некоторых изменений, внесенных для ясности изложения, отражают мое состояние после каждого сеанса.

Первые десять лет моей жизни я провела с матерью, отцом, старшей сестрой и дядей. Потом мои родители развелись, и я жила до шестнадцати лет с матерью, сестрой и еще одной женщиной. Я вышла замуж и развелась, когда мне было двадцать три года. Четыре года я проучилась в колледже, но диплома так и не получила. Сейчас мне двадцать пять лет.

Незадолго до того как проходить курс терапии, у меня появились визуальные фантазии — я видела ножи и бритвенные лезвия, направленные на мою голову. Я начала впадать в панику, управляя автомобилем, представляя себе, как в меня врезаются встречные машины. В своих фантазиях я никогда не допускала, чтобы нож ударил меня, но я стала бояться, что могу сама покалечить себя, тогда я решила обратиться за помощью.

Среда

Вначале была попытка вспомнить детство. Я буквально потрясена тем, что практически ничего о нем не помню. Я помню чувство заброшенности и отверженности в школе для девочек, куда мы с сестрой были отправлены, когда у мамы случился срыв. Мне было тогда около четырех лет, и я помню, что сидела на полу и беспрерывно плакала. Я помню, что в доме в В. было темно. Там мы жили, пока мне не исполнилось пять лет. Вернувшись в дом в Д., мне хотелось знать, там ли мама. Она сказала, что пришла домой и застала меня сидящей на полу и жгушей спички. Я много лгала, крала вещи на вечерах, резала нижнее белье сестры, но сегодня поняла, что все это было взаимосвязано. Я обманывала маму и папу за то, что они не давали мне то, в чем я больше всего нуждалась — за то, что они обманывали меня. Они жили не для меня, не в самом деле. Они притворялись, что все хорошо, хотя в действительности это было не так. Они притворялись, что мы — семья, хотя и это была неправда. Я тоже притворялась. Вот почему я всегда помнила, что у меня было счастливое детство — я притворялась счастливой маленькой девочкой, потому что была не в силах взглянуть в лицо правде.

Я помню, как папа плакал в Д. Потом, после ухода из дома он часто показывал нам, как ему плохо, казалось, он постоянно испытывал боль. В тот вечер я вернулась из детского лагеря, мне было десять лет, как раз перед тем, как узнала о разводе. Он сказал, что любит меня, выглядел печальным и хотел разделить между нами облигации перед тем как уйти. Но мама так и не вышла. Она притворилась, что нужна мне. Я чувствовала себя потерянной. Что‑то было не настоящим, может быть, все. Я не сказала им, что я чувствовала тогда. Я похоронила все, а потом стала жечь спички.