Причина устойчивости любой фобии заключается втом, что она питается из первичного резервуара страхов. До реальной причины страха невозможно добраться без посторонней помощи, поэтому человек неосознанно замещает объект страха. Так, пациент может бояться лифтов, пещер, высоты, собак, электрических розеток, толпы, хотя, в действительности, истинная причина страха таится в прошлом. Можно сказать, что текущий иррациональный страх в чем‑то похож на сновидение — это попытка создать рациональное обобщение пожизненного чувства, которое в текущем, настоящем контексте, представляется иррациональным.
Но дело не только в том, что больной старается сделать рациональным старое, постоянно присутствующее в его душе чувство. Это есть попытка символическим путем преодолеть и подавить страх. Невротик каким‑то образом чувствует, что если он сможет держать события под контролем и быть осмотрительным, то он перестанет бояться. Невротик начинает избегать того, чего он боится; точнее, того, что он думает, что боится, например, он перестает летать на самолетах и избегает высоты.
Такие действия и в самом деле помогают подавлять страх, изолируясь и отчуждаясь от обстоятельств, его порождающих. Но стоит такому человеку приблизиться к балкону с низкими перилами, то у него возникает реальный страх, символизированный текущей ситуацией. Попавший на такой балкон невротик может испытывать вполне реальный страх потери контроля на собственным «я», испугаться, что в нем возобладает стремление к саморазрушению, а это не есть простой страх высоты.
Текущие, актуальные страхи — которые часто можно достаточно разумно объяснить, как например, страх перед полетами — очень часто помогают невротику избежать признания того факта, что он — боязливая трусливая личность. Если такой человек будет принужден к осознанию своего постоянного тотального страха, то жизнь станет просто невыносимой.
Мне думается, что есть две ключевые причины, определяющие выбор предмета нереального страха (фобии). Первая причина— это актуальное получение реальной травмы, например, переживание реальной автомобильной катастрофы или падения с крыши дома. У невротика, пережившего подобные травмы, страх вождения автомобиля или страх высоты может продолжаться очень долго, часто всю жизнь.
Невротик часто обобщает одно–единственное реальное переживание на более широкий класс переживаний, которые не имеют прямого отношения к исходной причине страха. Так, человек, упавший с крыши, может начать избегать выхода на балконы, хотя между балконами и крышей не существует реальной связи. Таким образом, невротик оказывается вынужденным расширить диапазон страхов, так как первичная сцена открывает первичный резервуар страха. То же самое относится, например, к невротику, который испытав страх перед матерью, переносит этот страх на всех женщин без исключения. Генерализация такого рода имеет место, потому что исходное чувство не находит выхода в единичном страхе, причина которого неясна самому больному.
Другой причиной возникновения фобии является приписывание символического значения настоящему страху. Если даже человек никогда не падал с крыши и не попадал в дорожно–транспортные происшествия, его боязливость требует отыскания подходящего фокуса, на котором можно сосредоточить страх. В общем, такой человек выбирает символ реального страха. Например, человек, который чувствовал, как его давят родители, может бояться малого пространства, например, он опасается входить в лифт, заполненный людьми. Человек, родители которого не обращали на него внимания и не руководили его действиями, может развить в себе страх больших пустых пространств, где он может заблудиться и почувствовать себя потерянным (то есть, испытать исходное ощущение потерянности). Человек такого типа может, что тоже случается довольно часто, жениться на авторитарной женщине, которая будет направлять все его действия, а он будет иметь возможность разыгрывать беспомощного ребенка, чтобы не чувствовать себя потерянным. Мне кажется, что это очень важно, потому что невротический страх есть часть тотальной структуры невроза, а не некий изолированный феномен. Таким образом, попытки лечить изолированный специфический страх, как таковой, только лишь усугубит фрагментарность невротической личности и отвлечет пациента от решения реальной проблемы.
Недавно ко мне на лечение пришла женщина, страдавшая систематизированным страхом насекомых — она боялась не просто насекомых, дикий страх в нее вселяли только большие черные пауки. Мы не смогли сразу добраться до истинной причины этого страха, но через несколько недель после начала психотерапии больная начала рассказывать о своих чувствах по отношению к отцу. Она поняла, что боялась его всю жизнь. С особенно сильным страхом она вспоминала одну сцену, когда он напустился на нее за какую‑то сущую мелочь — он вообще был непредсказуем в своем поведении. Переживая эту сцену, она целиком погрузилась во вновь испытываемый ею страх, и закричала: «Папа, не пугай меня больше!» Этот крик дал волю еще одному чувству: «Папа, разреши мне бояться». Отец так издевательски высмеивал все чувства больной, что она начала бояться выказывать даже страх. Эти воспоминания вызвали к жизни новые чувства. Больная кричала, что всегда боялась его глаз, а его взгляд терроризировал ее на протяжении всего детства. Немного позже больная растерялась, испытывая одновременно два противоположных чувства. Первое было: «Не прикасайся ко мне, папа!», второе: «Возьми меня на руки, прикоснись ко мне, чтобы я не чувствовала себя одинокой в этой пугающей черноте». Эти глубинные чувства всплыли во время скоротечного обсуждения воспоминаний об отце. Как только больная смогла выкрикнуть свой страх перед отцом, пришло и осознанное понимание, возник поток мыслей. «Теперь я все вижу. Я всегда боялась, но этот страх казался мне слишком неуловимым и неоправданным. Однажды я увидела в ванной на стене большого черного паука. Я страшно испугалась и выбежала из ванной. Наконец‑то я смогла выкрикнуть свой страх. Я нашла причину. Мой страх всегда был настоящим. Просто я увязывала его с чем‑то нереальным».
Незначительное событие позволило больной канализировать скрытый страх и сконцентрировать его на чем‑то осязаемом и конкретном. Первичная терапия направила страх к его истинному источнику: «Я боюсь тебя, папа».
Когда начинается натиск на системы психологической защиты пациентов, находящихся в первичном состоянии, они испытывают смутную тревогу. Когда я запретил одному капитану ВМС ругаться во время лечения, он посчитал это посягательством на его высокое положение и значимость. Он приблизился к осознанию того факта, что он — в данном случае — не более чем маленький обиженный мальчик. Он не знал в точности, чего именно он боится, он просто ощущал страх (беззащитность), когда не мог произносить ругательства. Невротическая тревожность — это страх оказаться беззащитным перед первичной болью и обидой. Невротическое поведение служит прикрытием боли. Но в действительности отвергнута, изуродована и унижена была собственная личность и ее восприятие; поэтому нет ничего удивительного, что человек испытывает страх, когда это чувство становится близким к осознанию. Человек, о котором я говорю, происходил из военно–морской офицерской династии. Его отец и братья тоже были военными моряками. Для того, чтобы стать полноценным членом этой семьи, надо быть жестким, независимым и не проявлять эмоций. Для пациента было невыносимо думать, что он «маменькин сынок», который хочет, чтобы папочка подержал его на ручках. Это похороненное в глубинах подсознания желание вызывало страшное напряжение. Когда защита ослабла, напряжение превратилось в тревогу.
Напротив, другой больной очень боялся быть агрессивным. Суть страха заключалась в следующем: «Я перестану быть истинным джентльменов в глазах мамы, если стану злиться». Поэтому, стоило этому больному разозлиться, как его начинало трясти от необъяснимого страха.
Страх — это средство выживания. Страх не только позволяет нам отскакивать от падающих на нас предметов, он позволяет маленькому ребенку выжить, так как не дает ему ощутить те катастрофические чувства, которые заставили бы его отказаться от жизни.
