XV. Дон Жуан в Аду Лишь только дон Жуан, сойдя к реке загробной И свой обол швырнув, перешагнул в челнок, — Спесив, как Антисфен, на весла нищий злобный Всей силой мстительных, могучих рук налег. За лодкой женщины в волнах темно-зеленых, Влача обвислые нагие телеса, Протяжным ревом жертв, закланью обреченных, Будили черные, как уголь, небеса. Смеялся Сганарель и требовал уплаты; А мертвецам, к реке спешившим из долин, Дрожащий дон Луис лишь показал трикраты, Что дерзкий грешник здесь, его безбожный сын. Озябнув, куталась в свою мантилью вдовью Эльвира тощая, и гордый взор молил, Чтоб вероломный муж, как первою любовью, Ее улыбкою последней одарил. И рыцарь каменный, как прежде, гнева полный, Взрезал речную гладь рулем, а близ него, На шпагу опершись, герой глядел на волны, Не удостаивая взглядом никого. XVI. Воздаяние гордости В те дни чудесные, когда у Богословья Была и молодость и сила полнокровья, Один из докторов – как видно по всему, Высокий ум, в сердцах рассеивавший тьму, Их бездны черные будивший словом жгучим, К небесным истинам карабкаясь по кручам, Где он и сам не знал ни тропок, ни дорог, Где только чистый Дух еще пройти бы мог, — Так дико возопил в диавольской гордыне, Как будто страх в него вселился на вершине: «Христос! Ничтожество! Я сам тебя вознес! Открой я людям все, в чем ты не прав, Христос, На смену похвалам посыплются хуленья, Тебя, как выкидыш, забудут поколенья». Сказал и замолчал, и впрямь сошел с ума, Как будто наползла на это солнце тьма. Рассудок хаосом затмился. В гордом храме, Блиставшем некогда богатыми дарами, Где жизнь гармонии была подчинена, Все поглотила ночь, настала тишина, Как в запертом на ключ, заброшенном подвале. Уже не различал он, лето ли, зим На пса бродячего похожий, рыскал он, Не видя ничего, оборван, изможден, Посмешище детей, ненужный и зловещий, Подобный брошенной и отслужившей вещи. XVII. Красота О смертный! как мечта из камня, я прекрасна! И грудь моя, что всех погубит чередой, Сердца художников томит любовью властно, Подобной веществу, предвечной и немой. В лазури царствую я сфинксом непостижным; Как лебедь, я бела, и холодна, как снег; Презрев движение, любуюсь неподвижным; Вовек я не смеюсь, не плачу я вовек. Я – строгий образец для гордых изваяний, И, с тщетной жаждою насытить глад мечтаний, Поэты предо мной склоняются во прах. Но их ко мне влечет, покорных и влюбленных, Сиянье вечности в моих глазах бессонных, Где все прекраснее, как в чистых зеркалах. XVIII. Идеал
Нет, ни красотками с зализанных картинок — Столетья пошлого разлитый всюду яд! — Ни ножкой, втиснутой в шнурованный ботинок, Ни ручкой с веером меня не соблазнят. Пускай восторженно поет свои хлорозы, Больничной красотой прельщаясь, Гаварни — Противны мне его чахоточные розы; Мой красный идеал никак им не сродни! Нет, сердцу моему, повисшему над бездной, Лишь, леди Макбет, вы близки душой железной, Вы, воплощенная Эсхилова мечта, Да ты, о Ночь, пленить еще способна взор мой, Дочь Микеланджело, обязанная формой Титанам, лишь тобой насытившим уста! XIX. Великанша В века, когда, горя огнем, Природы грудь Детей чудовищных рождала сонм несчетный, Жить с великаншею я стал бы, беззаботный, И к ней, как страстный кот к ногам царевны, льнуть. Я б созерцал восторг ее забав ужасных, Ее расцветший дух, ее возросший стан, В ее немых глазах блуждающий туман И пламя темное восторгов сладострастных. Я стал бы бешено карабкаться по ней, Взбираться на ее громадные колени; Когда же в жалящей истоме летних дней Она ложилась бы в полях под властью лени, Я мирно стал бы спать в тени ее грудей, Как у подошвы гор спят хижины селений. XX. Маска Эрнесту Кристофу, скульптору Аллегорическая статуя в духе Ренессанса Смотри: как статуя из флорентийской виллы, Вся мускулистая, но женственно-нежна, Творенье двух сестер – Изящества и Силы — Как чудо в мраморе, возникла здесь она. Божественная мощь в девичьи-стройном теле, Как будто созданном для чувственных утех — Для папской, может быть, иль княжеской постели. – А этот сдержанный и сладострастный смех, Едва скрываемое Самоупоенье, А чуть насмешливый и вместе томный взгляд, Лицо и грудь ее в кисейном обрамленье, — Весь облик, все черты победно говорят: «Соблазн меня зовет, Любовь меня венчает!» В ней все возвышенно, но сколько остроты Девичья грация величью сообщает! Стань ближе, обойди вкруг этой красоты. Так вот искусства ложь! Вот святотатство в храме! Та, кто богинею казалась миг назад, Двуглавым чудищем является пред нами. Лишь маску видел ты, обманчивый фасад — Ее притворный лик, улыбку всем дарящий, Смотри же, вот второй – страшилище, урод, Неприукрашенный, и, значит, настоящий С обратной стороны того, который лжет. Ты плачешь. Красота! Ты, всем чужая ныне, Мне в сердце слезы льешь великою рекой. Твоим обманом пьян, я припадал в пустыне К волнам, исторгнутым из глаз твоих тоской! – О чем же плачешь ты? В могучей, совершенной, В той, кто весь род людской завоевать могла, Какой в тебе недуг открылся сокровенный? – Нет, это плач о том, что и она жила! И что еще живет! Еще живет! До дрожи Ее пугает то, что жить ей день за днем, Что надо завтра жить и послезавтра тоже, Что надо жить всегда, всегда! – как мы живем! |
