– Если денежная сторона вопроса для нас не главное, пусть он напишет меня с тремя руками, – предлагала мисс Роза. – Тогда мой портрет станет его самой известной картиной и в конце концов будет висеть в музее, а не у нас над камином.

Тот год был богат на наводнения, свидетельства о них сохранились в школьных сочинениях и в памяти стариков. Потоп стер с лица земли сотни домов, а когда буря наконец утихла и воды начали отступать, серия подземных толчков, точно Божий топор, покончила с тем, что пощадил ливень. По развалинам шныряли мародеры – они, пользуясь общей сумятицей, грабили дома, и армейским частям было велено казнить застигнутых на месте преступления без суда и следствия, но солдаты, воодушевленные таким жестоким приказом, принялись махать саблями с наслаждением палачей, и приказ пришлось отменить, чтобы оставить в живых невиновных. Джейкоб Тодд, простудой обреченный на затворничество в отеле и все еще слабый после недели желудочных колик, проводил время, уныло слушая беспрестанный звон колоколов, зовущих к покаянию, читая старые газеты и подыскивая партнеров для карточной игры. Тодд предпринял вылазку в аптеку, чтобы купить лекарство для укрепления желудка, но это заведение представляло собой жалкую конуру, заставленную пыльными склянками с синими и зелеными смесями, а приказчик-немец предложил ему масло с ядом скорпиона и спиртовую настойку на червях. И Тодд впервые пожалел, что забрался так далеко от Лондона.

По ночам ему было трудно заснуть то из-за шумного веселья и пьяной ругани под окнами, то из-за похорон, которые устраивали перед рассветом, в три-четыре часа утра. Новое кладбище располагалось на вершине холма, нависавшего над городом. Во время бури в холме возникли промоины, и покойники скатывались по склону, их кости перемешивались, и в этом унизительном состоянии все стали равны. Многие вспоминали, как хорошо было мертвецам десять лет назад, когда людей состоятельных хоронили в церквях, бедняков на улицах, а иноземцев – на берегу. «Вот ведь страна сумасбродов!» – дивился Тодд, повязав на лицо платок, потому что после землетрясения ветер доносил тошнотворную вонь, с которой власти боролись, разжигая большие костры из веток эвкалипта. Как только Тодд почувствовал себя лучше, он выбрался посмотреть на процессии церковных общин. Обычно они не привлекали к себе внимания, потому что из года в год на Страстную неделю все происходило без перемен, но в том году процессии превратились в многолюдные сборища: жители Вальпараисо взывали к Небесам, умоляя прекратить мор. Из церквей выходили колонны богомольцев, впереди шествовали одетые в черное члены братств – они несли на плечах носилки со статуями святых в роскошных облачениях, расшитых золотом и драгоценными камнями. Одна из колонн несла распятого на кресте Иисуса с терновым венцом на шее. Тодду объяснили, что это фигура Кристо-де-Майо[5], специально привезенная из Сантьяго, ведь это самая чудотворная статуя в мире и только она способна влиять на погоду. Двести лет назад мощное землетрясение разрушило столицу страны и полностью уничтожило церковь Святого Августина – уцелел лишь алтарь, в котором стоял этот Христос. Венец соскользнул со лба на шею и до сих пор там и находится, поскольку всякий раз, когда его пробовали водрузить обратно на лоб, земля вновь принималась дрожать.

Процессии собирали множество монахов и монахинь, изможденных постников, молящихся и поющих во всю глотку бедняков, кающихся в грубых балахонах, флагеллантов, бичующих свою голую спину кожаными плетками с острыми металлическими бляхами на концах. К тем, кто валился наземь без сознания, подбегали женщины: богомольцам промывали открытые раны, но, как только страдальцы приходили в себя, их толкали обратно в колонну. Мимо Тодда проходили ряды индейцев, истязающих себя с безумным пылом, и группы музыкантов, играющих религиозные гимны. Рокот жалобных песнопений напоминал бурливый поток, а влажный воздух смердел ладаном и потом. Аристократы устраивали собственные процессии, для шествия одевались роскошно, но во все темное и без украшений, бедняки шли босиком и в лохмотьях; эти колонны встречались на одной площади, но не смешивались и даже не соприкасались. По мере продвижения голоса звучали все громче, а самоистязание становилось все яростнее; прихожане завывали и молили о прощении за грехи: люди были убеждены, что ненастье – это кара за их неправедную жизнь. На покаяние приходили целыми толпами, в церквях не хватало места, и священники рядами высаживались снаружи, принимая исповеди под тентами и зонтами. Это зрелище поразило Тодда; ни в одном из своих путешествий англичанин не видел ничего более странного и пугающего. Ему, привычному к протестантской сдержанности, начинало казаться, что он перенесся в Средние века; лондонские приятели никогда не поверят его рассказам. Даже держась на безопасном расстоянии, он ощущал конвульсии древнего страдающего зверя, собравшегося воедино из плотных людских волн. Тодд не без труда вскарабкался на постамент памятника на маленькой площади перед церковью Богоматери – отсюда открывался хороший обзор. И сразу же почувствовал, что его тянут за штанину; посмотрев вниз, Тодд увидел перепуганную девочку в черном платке, с личиком, перепачканным кровью и слезами. Тодд рывком освободил ногу, но было уже поздно: девочка испачкала его брюки. Англичанин ругнулся и попробовал отогнать ее жестами, потому что не мог вспомнить подходящих испанских слов, но, к его изумлению, малютка на чистом английском языке объяснила, что она потерялась и просит проводить ее домой. Тодд присмотрелся внимательнее.

– Я Элиза Соммерс. Вы меня помните? – сказала девочка.

Воспользовавшись поездкой мисс Розы в Сантьяго, где с нее писали портрет, и частыми отлучками Джереми, который почти не бывал дома, потому что наводнение затопило склады компании, Элиза принялась уговаривать няню Фресию присоединиться к шествию и так долго канючила, что индианка в конце концов уступила. Хозяева запрещали даже упоминать в присутствии девочки о католических и индейских ритуалах, а уж тем более показывать их воспитаннице, но ведь и Фресии страсть как хотелось посмотреть на Кристо-де-Майо, ну хотя бы раз в жизни. «Братьев Соммерс там точно не будет», – заключила индианка. В общем, они тайком вышли из дому, пешком спустились по холму, остановили извозчика, доехали почти до самой площади и присоединились к колонне кающихся индейцев. И все бы прошло так, как и было задумано, если бы в суматохе этого бурного дня Элиза не выпустила руку няни Фресии, а та, заразившись общим возбуждением, ничего и не заметила. Элиза закричала, но голос ее потерялся среди горячих молитв и заунывных барабанов, которыми отбивали ритм члены братств. Элиза побежала, разыскивая нянюшку, но все женщины выглядели одинаково под черными платками, а ноги Элизы скользили на грязной мостовой, залитой воском и кровью. Вскоре колонны соединились в единое скопище, ползущее вперед, как раненый зверь, под гул обезумевших колоколов и рев корабельных сирен. Элиза перепугалась, страх сковал ее мысли, но постепенно она начала приходить в себя и осознавать происходящее. Толпа меж тем успокоилась, все вокруг опустились на колени, а на помост перед церковью вышел сам епископ. Началась месса. Элиза подумала, что сможет вернуться обратно на Серро-Алегре, но боялась, что стемнеет прежде, чем она доберется до дому; она никогда не выходила в город без взрослых и не знала дороги. Тогда девочка решила не двигаться с места, пока не разойдется толпа, и тогда, может быть, няня Фресия ее отыщет. И в это время ей на глаза попался высокий рыжий мужчина, уцепившийся за памятник, и она узнала больного, которого они с нянюшкой приходили лечить. Элиза не раздумывая протиснулась к нему.

– Что ты тут делаешь? Ты ранена? – крикнул мужчина.

– Я потерялась. Можете отвести меня домой?

Джейкоб Тодд своим платком вытер девочке лицо и, наскоро осмотрев, удостоверился, что видимых повреждений нет. Было очевидно, что кровью ее испачкали флагелланты.