– Не знаю, как расплатиться с вами за то, что вы сделали, – бормотал Фелисиано.
– А это и не нужно.
Какое-то время Джейкоб Тодд ничего не слышал о несчастной паре, однако два месяца спустя пикантная история о побеге барышни сделалась лакомым блюдом на всех светских сборищах, и даже спесивый Агустин дель Валье не смог помешать добавлению все новых живописных деталей, выставляющих его в смешном свете. Еще через несколько месяцев Паулина пересказала Джейкобу Тодду свою версию событий: в начале июня, в один из тех зимних вечеров, когда накрапывает дождик и рано темнеет, ей удалось обмануть бдительность сторожей и выбраться из монастыря в одежде послушницы, прихватив с собой серебряные канделябры с главного алтаря. Благодаря посредничеству Тодда к тому времени Фелисиано Родригес де Санта-Крус уже находился на юге и вел с Паулиной тайную переписку, дожидаясь подходящего момента для встречи. В тот вечер Фелисиано поджидал беглянку поблизости от монастыря; он не сразу узнал свою возлюбленную в бритой послушнице, которая рухнула без сил в его объятия, не выпуская из рук канделябров.
– Не смотри на меня так, дорогой, волосы отрастут, – сказала Паулина и пылко поцеловала его в губы.
Фелисиано отвез девушку обратно в Вальпараисо в закрытой повозке и временно разместил в доме своей вдовой матери (это было самое приличное убежище, которое он сумел придумать); он был намерен защищать честь своей дамы до последнего, хотя и понимал, что их имена все равно будут запятнаны скандалом. Первым порывом Агустина дель Валье было вызвать соблазнителя на дуэль, но оказалось, что тот отправился по торговым делам в Сантьяго. Тогда Агустин решил отыскать свою дочь с помощью ее братьев и кузенов, вооруженных и готовых отомстить за поруганную честь семьи, а мать и сестры в это время хором молились с четками в руках за сбившуюся с пути истинного девицу. Дядя-епископ, который и присоветовал отправить Паулину в монастырь, теперь пытался образумить горячие головы, но отважным мачо было уже не до проповедей доброго христианина. Отъезд Фелисиано был частью плана, разработанного его братом и Джейкобом Тоддом. Фелисиано тихо отбыл в столицу, предоставив своим сообщникам действовать в Вальпараисо: они разместили в либеральной газете объявление о пропаже сеньориты Паулины дель Валье – а ведь семья пропавшей всеми силами пыталась скрыть эту новость. Огласка в прессе спасла влюбленным жизнь.
Агустин дель Валье наконец признал, что времена уже не те, чтобы бросать вызов закону, и что открытая свадебная церемония в большей степени будет способствовать очищению имени благородного семейства, чем двойное убийство. Сначала были обговорены условия вынужденного мира, а еще через неделю, когда все было готово, вернулся Фелисиано. Беглецы нанесли визит в особняк дель Валье в сопровождении брата жениха, адвоката и епископа. Джейкоб Тодд благоразумно воздержался от посещения. Паулина была одета в платье самого простого фасона, но, когда девушка сняла платок, домашние увидели на ее голове дерзкую царственную диадему. Девушка шла под руку со своей будущей свекровью, готовой подтвердить непорочность невесты, но до этого дело не дошло. Семья меньше всего желала увидеть в газетах очередную скандальную новость, поэтому Агустину дель Валье оставалось только принять под своим кровом дочь-бунтовщицу и нежелательного претендента на ее руку. Агустин встретил их в окружении сыновей и племянников в столовой, превращенной по этому случаю в зал трибунала, а женщины семьи дель Валье, собравшиеся на другой стороне дома, узнавали о происходящем через служанок, которые подслушивали под дверью и бегали к хозяйкам, передавая каждое слово. Они рассказали, что Паулина явилась с целой грудой бриллиантов на коротко стриженной, как у тифозной, голове, предстала перед отцом без лишней скромности и страха и объявила, что канделябры до сих пор при ней и что она забрала их, единственно чтобы позлить монахинь. Агустин дель Валье схватился за хлыст для верховой езды, но жених выступил вперед, готовый принять наказание на себя. И тогда в дело вмешался сам епископ, крайне утомленный, но все равно облеченный полнотой власти; он привел неопровержимый аргумент: свадьба не заставит сплетников умолкнуть, если новобрачные явятся со следами побоев на лице.
– Распорядитесь, чтобы нам принесли по чашечке шоколада, Агустин, давайте сядем и побеседуем как достойные люди, – предложил священнослужитель.
Так они и поступили. Паулине и вдове Родригес де Санта-Крус велели подождать в другой комнате, поскольку переговоры – это мужское дело, и вот, опустошив несколько кувшинов горячего шоколада, мужчины пришли к соглашению. Позже был составлен документ, в котором ясно излагались финансовые условия, а доброе имя обеих сторон объявлялось незапятнанным; бумагу заверили у нотариуса и принялись обсуждать детали свадьбы. А еще через месяц Джейкоб Тодд присутствовал на незабываемом празднестве, где баснословно хлебосольная семья дель Валье превзошла сама себя: песни, танцы и пиршество продолжались до утра, гости восторгались красотой невесты, счастьем жениха и удачей родителей, выдававших дочку замуж за весомый, хотя и скороспелый капитал. После свадьбы новобрачные поспешили уехать на север.
Дурная репутация
Отъезд Фелисиано и Паулины опечалил Тодда – он уже успел подружиться с миллионером от металлургии и с его искрометной супругой. Он чувствовал себя вольготно среди предприимчивой молодежи и крайне неуютно – в клубе «Уньон». Новые коммерсанты, как и сам Тодд, были захвачены европейскими идеями, воплощали дух современности и либерализма – в отличие от старой земельной олигархии, отставшей от жизни на полвека. Под кроватью у Тодда лежало еще сто семьдесят экземпляров библии – он о них и не вспоминал, потому что спор давно уже был проигран. Тодд овладел испанским в достаточной мере, чтобы объясняться без посторонней помощи, и до сих пор, хотя и безответно, был влюблен в Розу Соммерс – и эти уважительные причины держали его в Чили. Постоянные насмешки его дамы превратились уже в милую привычку и совершенно его не задевали. Тодд научился воспринимать их с иронией и отвечать без злобы – это было как игра в мяч, правила которой знали только они. Джейкоб Тодд свел знакомство с местными интеллектуалами и теперь ночи напролет обсуждал французских и немецких философов и последние научные достижения, открывающие человеческому разуму новые горизонты. У него было много свободного времени на размышление, чтение и диспуты. В голове у Тодда рождались смелые идеи – он записывал их в потертую тетрадь и тратил немалую часть своей ренты на книги, что выписывал из Лондона, и те, что покупал в магазине «Сантос Торнеро» в районе Альмендраль, где предпочитали селиться французы и располагался лучший в Вальпараисо бордель. Книжная лавка служила местом встречи городских интеллектуалов и начинающих литераторов. Тодд целые дни просиживал за чтением, а прочитанные книги передавал своим единомышленникам – те кое-как переводили их на испанский и печатали в виде скромных брошюрок, ходивших из рук в руки.
Самым юным участником кружка интеллектуалов был Хоакин Андьета – пареньку едва исполнилось восемнадцать, но недостаток жизненного опыта компенсировался в нем качествами прирожденного лидера. Его бьющая через край энергия являла себя еще ярче на фоне молодости и бедности. Хоакин был человек не слова, но действия, один из немногих, у кого хватало мужества и здравомыслия, чтобы преобразовать книжные идеи в революционный импульс; прочие предпочитали бесконечные дискуссии за бутылкой в комнатке при книжной лавке. Тодд с самого начала обратил внимание на Андьету – англичанина влекла к себе эта беспокойная кипучая натура. От его взгляда не укрылся и потертый портфельчик Андьеты, и изношенное сукно костюма, прозрачное и ломкое, точно луковая шелуха. Чтобы не показывать дыры на подошвах туфель, Андьета, садясь, никогда не закидывал ногу на ногу; пиджак он тоже никогда не снимал – Тодд подозревал, что рубашка его пестрит заплатами и штопкой. Приличного пальто у Андьеты не было, но зимой по утрам он выходил на улицу раньше всех, чтобы раздавать брошюры и расклеивать плакаты, призывающие трудящихся бунтовать против несправедливых хозяев, а матросов – против капитанов и судоходных компаний; эта работа была чаще всего бесполезна уже по той причине, что те, к кому эти воззвания обращались, большей частью были неграмотны. Призывы к справедливости становились игрушкой ветра и людского безразличия.
