«Пусть никогда мы не достигнем конца, но если достигнем, пусть тогда мы будем вместе, чтобы уже никогда не отлучаться из нашего дворца темной ночи.

Твой Ромео».

Я медленно листала страницы. Книга была напечатана частным образом и очень изящно оформлена. Сомнительно, чтобы Уильям Эшли мог обрести бессмертие в более широких, чем семейные, масштабах, но мне, одной из Эшли, она показалась чарующей. Многие стихи была посвящены поместью. Одно-два стихотворения покороче я знала раньше, их печатали повсюду, и в детстве нас заставляли их заучивать. Сверху и снизу от каждого располагалась какая-нибудь маленькая и довольно милая гравюра, и эти картинки тоже показались мне очаровательными. Там было изображение главного моста, более-менее такого же, как сейчас; вид издали на поместье без викторианских фронтонов и без одной-двух труб на крыше; вид на ухоженный фруктовый сад с неправдоподобным количеством плодов; один вид лабиринта, прибранного и опрятного, высотой чуть выше плеча, с подробно нарисованным павильоном – художник для выразительности расположил его на возвышении, которого определенно никогда на том месте не было.

Стихотворение под картинкой называлось «Лабиринт»:

И так далее. Это было никуда не годное стихотворение – настолько слабое и бессмысленное, что мне показалось, в нем таится какой-то скрытый смысл. Стихи Уильяма обычно были просты и прозрачны, как оконное стекло, а эти причудливые образы слепо копировали искусство великой эпохи, которой он так восхищался. Конечно, это была избитая аллегория с греческим мифом – Крит, Тезей, Минотавр. Но при чем тут римляне? Вероятно, ни при чем. Но павильон был тайным убежищем Уильяма Эшли и построен для Джульетты. А за лабиринтом находился водослив. И я стала читать дальше.

Время текло незаметно. Тишина в библиотеке, сначала помогавшая мне сосредоточиться, каким-то образом подавила меня и стала отвлекать. Ясный северный свет падал на полупустые полки, я ощутила затхлый запах запертого помещения, эхо, поджидающее в пустоте, словно намекающей на вакуум у меня в голове... Мое сознание было закрыто, не хватало присутствия... Мои усилия неотвязно вызывали в памяти евангельскую притчу о выметенном и убранном доме. «Одержимость» в любом контексте – сильное, если не сказать устрашающее, слово.

Эта мысль так заслонила от меня книгу, что читать дальше было явно невозможно, и я решила, что лучше заберу ее с собой в коттедж, приготовлю что-нибудь поесть, а потом позвоню герру Готхарду и выясню, что ему сказал Джеймс. А чтение продолжу после. Я спустилась с лесенки с «Новым Ромео», положила его на стол и снова забралась наверх запереть решетку.

Мое внимание привлекла одна из шекспировских полок – там на дубленой коже переплета золотом выделялось имя «Джульетта». Действительно, ценная вещь. Трудно сравнивать Шекспира с излияниями Книжника Эшли, но, чувствуя свою несправедливость к бедному Уильяму, я все же вытащила небольшой томик. Возможно, у меня мелькнула мысль о несчастных влюбленных в моем собственном развалившемся доме. Потом я закрыла решетку, а выйдя из библиотеки, заперла и ее.

До Баварии я дозвонилась довольно быстро. Герр Готхард дома. Да, он сейчас подойдет.

– Бриони? Как ваше здоровье?

– Спасибо, в порядке, герр Готхард. Вы хорошо меня слышите?

– Превосходно. Так чем могу служить?

– Мне страшно неудобно опять вас беспокоить, но я хотела выяснить две вещи. Я полагаю, э-э, Джеймс звонил вам вчера вечером?

– Да, звонил. Он после не связывался с вами?

– Меня весь день не было дома. Я хотела узнать, что вы ему сообщили.

– А! – В его голосе послышалось легкое удивление, что я звоню в Баварию, а не в Бристоль, но он продолжил со своей обычной спокойной учтивостью: – Боюсь, что большого прогресса нет. Никаких следов совершившей наезд машины, но полиция продолжает поиски.

– Да, понятно. Спасибо. А он, Джеймс, не спрашивал о чем-нибудь еще?

– Нет, только о несчастном случае – не нашли ли машину, нет ли каких-либо новых нитей – все те же вопросы. Извините, мне больше нечего вам сообщить. А как дела у вас? Все в порядке?

– О да, спасибо, все в порядке. Да, я хотела задать вам еще один вопрос. Помните, среди папиных вещей, что вы мне передали, была серебряная шариковая ручка?

– Д-да... Ах, да, конечно помню! На ней еще были его инициалы, да?

– Та самая. Вы не знаете, где ее нашли?

– Рядом с ним на дороге.

– Это точно? Не в кармане?

– Нет, я запомнил. Ее нашли позже, когда полиция вернулась осмотреть место происшествия.

– Герр Готхард, – спросила я, – а не помните, вы когда-нибудь видели, чтобы он ею писал?

Возникла пауза, он вспоминал.

– Нет, не могу сказать, что видел. А что? Это важно?

– Не уверена. Знаете, герр Готхард, здесь кое-что произошло... Если я пришлю вам фотографию, вы не покажете ее полиции и не спросите, видел ли кто-нибудь в Ваккерсберге или Бад-Тёльце этого человека? И конечно, они смогут выяснить, не брал ли он машину и все такое прочее?

– Несомненно.

Я услышала в его голосе внезапный интерес и оживление. Очевидно, Вальтер Готхард догадался, почему я позвонила ему в Германию, а не Джеймсу в Бристоль.

– А почему вы спрашиваете, Бриони? Вы нашли какое-то свидетельство, которое выведет нас на совершившего наезд? Насколько оно надежно?

– Не знаю. Вчера кое-что здесь случилось, и я задумалась... Больше я не могу сказать. Но знаете, герр Готхард...

– Да?

– Пожалуйста, никому не говорите об этом, кроме полиции, ладно? То есть если позвонит кто-то из Англии...

– Я понял. – И можно было не сомневаться, что он в самом деле понял. Голос по телефону звучал удрученно, даже мрачно. – Можете на меня положиться. Я никому не скажу раньше времени.

– Спасибо. Я вышлю фотографию прямо сейчас.

– Пожалуйста. Сделаю, что смогу.

– Спасибо, – сказала я. – До свидания.

Я осторожно повесила трубку и резко обернулась, услышав вдруг шаги по мощеной дорожке.

– Привет, Бриони! – сказал мой троюродный брат Эмори.

Я почувствовала, как бледнею. Он остановился в дверях и извиняющимся тоном проговорил:

– Я напугал тебя? Извини. Я думал, ты услышишь, как я иду.

– Ни звука не слышала. – Я выдавила улыбку. – Ну, здравствуй, рада тебя видеть.

– В самом деле? Ты так смотришь, как будто увидела привидение, и из самых жутких.

– О боже, разве? – Я встала и приветливо протянула руку. – Входи, Эмори!

Нагнув голову под притолокой, он шагнул в комнату, протянул руки и поцеловал меня, как раньше Джеймс в детской.

– Знаешь, ты и в самом деле возник, как привидение, – сказала я, оправдываясь. – Наверное, я отвыкла от тебя и Джеймса. И ради всего святого – когда он вчера подменял тебя, на нем была та же самая рубашка и галстук, клянусь! Только не говори, что у вас и одежда общая! Это уже слишком!

Наверное, я тараторила чересчур быстро, все время вспоминая, что я говорила, когда он подходил к дверям. Что он мог услышать? Эмори держался очень непринужденно и естественно – прежний очаровательный Эмори, какого я помнила, и его не портило то, что романтические писатели назвали бы налетом скрытой бессердечности, а я, знавшая его с детства, в свое время определила как «проклятое самоуверенное близнячество». Он рассмеялся:

– Да, я полагаю, ты расколола его через две секунды. Но он и не пытался тебя одурачить, с тобой это никогда не проходило, а ни близнец, ни я никогда не беремся за безнадежные дела... Ну, рад видеть тебя снова! И лучше бы возвращение домой было более радостным.