Вдоль озера двинулась какая-то тень. Кто-то, чавкая грязью и разбрызгивая воду, выскочил из камышей. Колли Роба несся вдоль кромки воды, вспугивая с гнезд куропаток. Будто вдруг упали чары, и я проговорила вслух:

– Хорошо, Джеймс. Пожалуйста, больше не беспокойся об этом. Ты совершенно прав насчет этих вещей в доме... В конце концов, они ваши, и если они понадобились вам сейчас, а не потом – что ж, и это тоже ваше дело. Наверное, придется подумать, что мы скажем Андерхиллам, но давай пока оставим это, ладно?

– Я и не беспокоился, – сказал он. – В самом деле. Кровь не вода, что бы это ни значило.

В его голосе слышалась улыбка. Его уверенность, что я пойду на соучастие (почему пришло на ум это страшное слово?), опять вывела меня из равновесия. Но я ничего не сказала.

Снова сверкнув улыбкой, Джеймс встал. Пожалуй, он мог неправильно расценить мое молчание. Не успела я ничего понять, как он тихо, по-кошачьи, пересек лужайку, протянул ко мне руки, поставил на ноги и обнял. Его губы нашли мои, я ощутила их прикосновение, сначала нежное, а потом со все нарастающей страстью:

– Бриони, Бриони. Как долго это длилось!

Дрозд, проломившись сквозь ветви сирени, порхнул с тревожным криком на садовую ограду. Я уперлась руками Джеймсу в грудь, не давая себя обнять.

– Джеймс! Но я думала...

Не дав договорить, он снова поцеловал меня, а потом, чуть оторвав губы, сказал:

– Ты всегда знала, что это я, правда?

– Я... да. Но не была уверена. Это казалось так легко, но... нет, подожди, пожалуйста.

– Почему?

Он снова прижал меня к себе и, когда я отвернулась, стал целовать мои волосы, лицо, шею.

– Нет, пожалуйста, не надо осложнять. Я только что начала понимать. Сначала нужно покончить со всем этим.

Он еще некоторое время настаивал, но, не встретив ответа, наконец отпустил меня и нежно погладил по щеке.

– Хорошо, хорошо. Сейчас не время. Но не надо откладывать слишком долго. Я так боюсь, что ты снова окажешься вдали от меня.

– Я не хочу оказываться вдали. Давай войдем в дом, а? Ты не захватишь чашки?

Он наклонился за ними, а потом зашел в коттедж вслед за мной.

– Ты ночуешь в поместье? – спросила я.

– Нет. Я возвращаюсь в Бристоль. – И снова эта переворачивающая сердце улыбка. – Имею право, раз ты меня гонишь.

– Ради всего святого! – Я пыталась смягчить тон, но не смогла. – Ты действительно ждал, что я попрошу тебя остаться?

– Ну, могла бы поупрашивать. Но я терпелив. – Ни единая нотка в его голосе не выражала, что только что между нами была совсем другая беседа. – Я, наверное, позвоню герру Готхарду узнать, нет ли каких новостей. У тебя нет под рукой его номера?

– Есть. Тебе написать?

Я подошла к бюро и включила лампу. Отыскав в куче вещей ручку и старый конверт, я записала номер и протянула ему. Он взглянул на конверт и сунул его в карман.

– Спасибо. О! Где ты нашла мою ручку? Я где-то обронил ее и не мог найти.

– Твою? Ты уверен?

– Конечно уверен. Точно моя – посмотри на инициалы. Где ты могла найти ее?

– В... в церковном дворе. У дорожки.

Я думала, он заметит мое колебание, но он, очевидно, не обратил внимания.

– А! Да. Ну, спасибо.

Он сунул ручку в карман, еще раз поцеловал меня и ушел, а я долго стояла у лампы без единой мысли в голове. Мое сознание закрылось, я поскорее захлопнула его, чтобы Джеймс не проник в мои мысли.

Потому что теперь я знала кое-что такое, о чем не могла позволить ему догадаться. Джеймс и Эмори, явившись «проверить, что можно продать», не просто знали, что мой отец болен. Они знали, что он умер.

Ручка, которую я отыскала среди кучи бумаг и прочего в бюро, была та самая серебряная шариковая ручка с инициалами «Дж. Э.». Она лежала вместе с другими вещами моего отца, которые передал мне герр Готхард. Тогда я не узнала в ней папину ручку, но не сомневалась, что она его. Герр Готхард сказал, что нашел ее рядом с телом на той пустынной проселочной дороге в Баварии.

Не знаю, как долго я стояла, глядя на лампу и не видя ее. Серый мотылек впорхнул через открытую дверь позади меня и как сумасшедший стал биться о лампу на гибель себе. Мой ум, как мотылек, трепыхаясь, бился о правду столь страшную и враждебную, столь разрушительную, что я не могла и не желала верить в очевидность фактов.

Видит бог, я не хотела делать выводов, но они напрашивались сами. Первое, что было теперь не так уж важно, вытекало из легкости, с какой он принял мою ложь о том, где я нашла ручку. Значит, это Джеймс был тем мародером, забравшимся в ризницу. А второе, действительно важное, – то, что Джеймс, несомненно, был рядом с телом моего отца. И не помог раненому и никому не сказал, что случилось там.

И я могла сделать лишь один вывод: Джеймс был за рулем той машины, что сбила моего отца. То есть Джеймс убил его.

В ту ночь, лежа без сна в маленькой тихой спальне, я смотрела на лунный свет на полу и из последних сил старалась держать закрытым сознание, не допуская возлюбленного к моим мыслям. Его присутствие было так же сильно и настойчиво, как в ту ночь на Мадейре, и я могла поклясться, что видела его тень, двигающуюся по полу. В своем одиночестве и печали я, должно быть, забылась, потому что заметила ее и услышала свое имя, повторяемое настойчивым призывным шепотом. И тогда я отвернулась, снова захлопнула свое сознание и до утра слушала, как на церковной башне бьют часы.

ЭШЛИ, 1835 ГОД

Свеча расплылась в лужицу воска. Девушка рядом с ним пошевелилась и что-то прошептала, а потом снова уснула. Свет от зеркала скользнул по голому плечу и груди. Свет любви, подумал он. Прекрасная фраза. Она – мой свет любви.

Он протянул руку и погасил маленький колеблющийся огонек.

На следующее утро я первым делом отправилась к викарию.

Он стоял на коленях в самой большой из теплиц, с удовольствием копошась среди мощных побегов рассады. Теплица находилась напротив двенадцатифутовой стены старого огорода, многие стекла были разбиты и вместо них вставлены нелепые куски фанеры и полиэтилена. Система отопления, конечно же, давно не включалась, доски пола тоже давно прогнили. Роб Гренджер вытащил их наружу и сжег, а новые сделал из досок от старых козел и заброшенных дворовых построек. Все внутри было залито солнцем, лучи отражались от белой стены, от недавно политой теплой земли поднимался пар, и в воздухе стоял мускусный запах помидорной ботвы.

– Доброе утро, дитя мое. Как прошла ночь в коттедже?

– Спасибо, хорошо. Чем это вы заняты?

– Да вот подвязываю помидоры. Роб на прошлой неделе воткнул эти прутья, а теперь побеги достаточно вытянулись, чтобы самим идти в рост. Прекрасная рассада, не правда ли? Не пойму, чем так очаровывают помидоры, но работать с ними – одно удовольствие. Так легко, и такая награда за столь малые затраты.

Я рассмеялась:

– Слишком уж светское рассуждение для викария. Вам следовало бы вывести отсюда какую-нибудь мораль: из желудей дубы произрастают, и что-то как-то там проистекает.

– Да, я так и сделаю. Уверен, где-то здесь скрыта мораль... Боже, я, кажется, уподобился Герцогине из «Алисы в Стране чудес»! Но вы пришли с какой-то целью?

– Я хотела узнать, нельзя ли поговорить с вами. Когда-нибудь в подходящее время. Торопиться некуда.

Его руки, ласково державшие пушистые листочки, замерли. Глаза, смешно искаженные толстыми стеклами очков, внимательно посмотрели на меня.

– Время всегда подходящее. – Он отпустил росток и стал подниматься на ноги. – Прямо здесь или пойдем ко мне и выпьем по чашечке кофе?

– Если можно, здесь. Нет, нет, не отвлекайтесь от помидоров. Может быть, я помогу? Я умею с ними обращаться.