Я промолчала. Тихий вечер показался пустым. Свечение озера погасло. Похолодало, и аромат сирени пропал.

– И вот, – продолжал Джеймс, – отец обратился к вам – узнать, не поможете ли вы.

На этот раз я действительно встревожилась.

– Джеймс, неужели это так серьезно? Ты же знаешь, что мы совершенно на мели.

– Конечно, мы это знали. Но у вас было Эшли.

– Эшли? Но какой толк от Эшли, если его пора заложить! Это величайшая обуза – часть национального достояния.

– В настоящее время – да. Приходится лишь тратиться на его содержание, а доходов никаких, нам это известно. – Его голос стал тусклым. – Но я говорю о трасте Эшли.

– Понятно. То есть за этим вы и обратились к папе? Ликвидировать траст?

– Да.

– Когда это было?

– Первый раз – в ноябре прошлого года. Я не знаю, что он ответил на письмо моего отца, но понимаю: бывает нужно пространство для маневра – ведь, наверное, надо было оставить отцу надежду на согласие.

– Первый раз? Значит, он просил еще?

Джеймс кивнул:

– Недавно он написал опять и пару раз говорил с твоим отцом по телефону. Это было, когда дядя Джонатан находился в Бад-Тёльце. Мой отец не очень напирал, он понимал, что дяде Джону надо отдохнуть, но... Положение становилось отчаянным. В последний раз дядя Джон сказал, что и думать об этом не станет. – Джеймс на мгновение замолк, склонив голову. – Я думал о причинах, почему он так решил, но так до конца и не могу понять. Как ты сама знаешь, в прошлом собственность продавалась, и никто особенно не возражал. Наверное, твой отец настолько поправился, что надеялся сам кое-как содержать поместье. Да и, в конце концов, это твой дом.

– И его. Он любил его. Ты ведь неспроста употребил слово «собственность», Джеймс? Как я поняла, ты говоришь о самом месте, о земле.

– Да. – Он бросил на меня робкий взгляд. – Ты что-нибудь знала об этом?

– Ничего. Конечно, если встанет вопрос о расторжении траста, это не пройдет мимо меня. И мне придется согласиться, ты знаешь. – Я на мгновение задумалась. – А никому не приходило в голову попытаться вывести Хуаниту из ее траста, не касаясь нас? В конце концов, она жена дяди Говарда.

– Да, конечно, пытались. Но ее никак нельзя трогать. Ее доля переходит к детям, а если их не будет, то может быть изъята из траста, лишь когда мачехе исполнится сорок.

– Что ж, не так уж долго ждать.

– Нет. Если бы речь шла о шести месяцах, и то для нас было бы слишком долго.

– Значит, – сказала я, – после смерти папы вы обращаетесь ко мне с просьбой со своей стороны расторгнуть траст.

Он молчал.

– Ты ведь к этому ведешь, не так ли? Вы этого хотите?

– Да, мы хотим этого, – ответил Джеймс.

Пауза.

– А папа приводил какие-нибудь причины, почему он ни в какую не хочет ликвидации траста? – резко спросила я.

– Нет. Он не хотел это обсуждать. А тебе ничего не говорил, не намекал хотя бы?

Покачав головой, в какой-то момент просветления я вдруг поняла, что да, говорил: «Траст. Положись. Делать, как надо». Это была одна из беспокоящих его забот. Остального я пока не знала. И пока не могла ничего предпринимать. Я нашла выход в полуправде:

– Не могу сказать, что говорил. Он мог считать, что ваши денежные затруднения – это ваше личное дело, в которое не стоит никого посвящать, даже меня. Но вообще, конечно, раз или два он упоминал про траст. Помнится, он сказал, что дядя Говард, похоже, пустил корни в Испании и вовсе не питает столь сильных чувств к Эшли, чтобы приехать надзирать за ним. И говорил это не в качестве упрека, с чего бы? Он говорил: «Этого следовало ожидать, но все же жаль». Вот так. Но я знаю, он надеялся, что ты и Эмори можете относиться к Эшли иначе. В конце концов, вы тоже жили здесь вместе с нами. И как вы?

– Ты хочешь, чтобы я ответил за Эмори?

– Если можешь. Помню, ты сказал, что не можешь говорить за него, когда я спросила о его отношениях с Кэти Андерхилл, но его чувства к Эшли ты должен знать. – Я пытливо посмотрела на него. – И мне кажется, в данном случае между вами нет различий. То есть если он думает о женитьбе на Кэти...

– Он бы смог должным образом содержать Эшли? Думаю, да, – сказал Джеймс, – но ясно, что делать этого он не захочет.

За лимонными деревьями часы в церкви пробили полчаса. Бой казался далеким и отстраненным. Отдаленное уханье первой совы возвещало о приходе таинственной ночи.

– А ты? – спросила я. – Нет, Джеймс, все в по рядке. Я все понимаю. Но мне нужно знать правду. Ты сказал, что я должна быть на твоей стороне, и так оно и есть: я на твоей стороне, и ты это знаешь. Мы говорим сейчас не о семье, не о людях, а о кирпиче, растворе и деревьях, которые дороги одному и ничего не значат для другого. Так скажи мне: ты хотел бы владеть Эшли или хотя бы его частью?

Он ответил не сразу, а когда заговорил, его голос звучал тихо, и в обнимавшей меня руке чувствовалось напряжение.

– Думаю, ты знаешь ответ, не так ли? Когда мы говорили о сломанной кошке, я сказал, что все здесь прогнило, и это в самом деле так. Ты сама знаешь. Все разваливается, частичка за частичкой, уже много лет. Это обуза, даже если ты надеешься протянуть здесь до самой смерти. Теперь так не живут, мертвые уже не могут заплатить живым за память о них. – Он набрал в грудь воздуха, словно тяжело вздохнул. – Извини, милая Бриони, неподходящее время говорить так, но ты сама спросила. Вряд ли у тебя было время подумать об этом с тех пор, как умер дядя Джон, но тебе не следует всерьез рассчитывать, что мы, Эмори и я, будем и дальше поддерживать этот дом, отвергнутый Национальным фондом памятников, даже если бы у нас были средства. Есть много другого, на что можно потратить деньги, Бриони. Во всяком случае, нам.

– Наверное, да.

– Вот, а дядя Джон, видимо, думал, что мы захотим жить в Эшли. Но ты – другое поколение, ты знаешь меру. На дворе семидесятые годы, а мир шире, чем парк Эшли. Если поместье никак не спасти, то его и не спасешь. Нужно иметь мужество трезво взглянуть на вещи.

– Я гляжу трезво, Джеймс.

Его рука напряглась, он обнял меня крепче. Его щека коснулась моих волос, но он не попытался приласкать меня.

– Ну вот, я все сказал, как и обещал, и хватит об этом. Но ты подумаешь?

– Конечно подумаю. Но учти, папа умер всего неделю назад, и пока я не узнаю, чего он хотел и почему...

– Понимаю, дорогая моя, понимаю. Извини. Не самое удачное время говорить о разделе имущества и расставании с Эшли, но когда мы начинали, то не знали, что с твоим отцом так обернется. А теперь и мой отец заболел и сходит с ума от беспокойства, а обстоятельства давят – черт бы их побрал!

Снова наступила тишина, но уже другая. Удары молота смолкли. Я подумала о сломанной кошке под водой и почему-то о павильоне в буйно разросшейся жимолости, окруженном изогнувшимися тисами, и о Кэти, спрашивающей: «Это тот самый стол, где он писал свои стихи?».

– А Френсис? – вдруг спросила я. – Что Френсис думает обо всем этом? Мне казалось, он любит Эшли.

– Любит, – согласился Джеймс. – Он пережиток прошлого, наш братец Френсис. И если бы все развалилось на части, он все равно не заметил бы, сидя в лабиринте и сочиняя стихи, как Уильям Эшли. Что я такого сказал? Ты аж подскочила.

– Да нет, ничего. Ты просто прочел мои мысли. И часто ты это делаешь?

Пауза, примерно на четыре такта моего сердца. Потом Джеймс непринужденно ответил:

– От случая к случаю мы с близнецом пользуемся этим. Наследие Бесс Эшли, цыганки, ты разве не знала?

– Наверное, здорово экономите на телефонных звонках? – пошутила я.

Он рассмеялся:

– О, конечно! Но ты говорила о Френсисе. Сомневаюсь, что он откажется помочь разорвать траст. Дело в том, что, даже если мы его разорвем, у нас нет никаких планов на сам дом. Его невозможно продать, так что просто придется остаться добродетельными и оставить поместье как уголок древней Англии на этом тесном островке. Пустить в ход можно только землю.