— Слыхали ли вы о славном турнире, бывшем в Камбре, около тысячи триста двадцать второго года?

— Слыхал, — отвечал Готье-Мони, — потому что мой отец приобрел себе большую славу в этом турнире.

— Точно так, — продолжал раненый, — и в одном из поединков этого турнира до того изуродовал одного молодого рыцаря, что он не в состоянии был сесть на коня, но должен был велеть нести себя на носилках обратно в город Реоль, где находились его родители. Отец этого молодого рыцаря был Иоанн Леви, а мать Констанция Фуа, дочь Рожера Бернарда, графа Фуа. Несмотря на все старания его родителей, для которых это несчастье тем более было ужасно, что у них другой сын был еще в колыбели, этот молодой рыцарь не мог выздороветь и умер в тех самых летах, в которых и я теперь умираю.

— Года два спустя после его смерти, когда скорбь, причиненная этой потерей, была еще свежа в его семействе, мессир Леборн-Мони, отец ваш, отправился на поклонение Святому Иакову в Галицию; и возвращаясь, исполнив этот обет, узнал, что Карл граф Валуа, брат короля Филиппа, находится в Реоле, почему и поехал в этот город, чтобы засвидетельствовать почтение своему августейшему родственнику[15], где и пробыл довольно долго, потому что граф Валуа был очень рад свиданию с ним; слух о его приезде в Реоль дошел и до опечаленного им семейства. И это было чрезвычайно неблагоразумно с его стороны, согласитесь сами, мессир, подвергать себя мщению отца; поэтому последствия были те, каких и надо было ожидать. Однажды вечером мессир Леборн-Мони, возвращаясь из отдаленной части города во дворец графа Валуа, встретил двух человек — господина и его слугу; господин, обнажив меч, кричал отцу вашему, чтобы он защищался. Отец ваш начал обороняться так мужественно, что скоро стал теснить своего противника; слуга, заметив это, приблизился со стороны к мессиру Леборн-Мони и пронзил его насквозь мечом.

— Убийцы! — сказал тихо Готье.

— Не прерывайте меня, ежели хотите все знать, — я чувствую, что мне только несколько минут остается жить.

Граф Гильом Гейнаузский женился на дочери графа Валуа; поэтому мессир Леборн-Мони и сделался родственником графа Валуа.

— Прежде всего, — вскричал Готье, — скажите, верно, они оставили тело его без погребения?

— Нет. Успокойтесь, — продолжал умирающий, — тело отца вашего было унесено и предано с исполнением всех церковных обрядов земле, потому что тот, кто напал на него, желал поединка, но не убийства. И он предполагал, что отданные убитому почести погребения послужат ему очищением греха, невольного и непредвиденного убийства, почему, похоронив тело, велел поставить над ним мраморный памятник с высеченным на нем крестом и вместо надписи вырезал одно только латинское слово: Orate, для того, чтобы молящиеся на его могиле молились вместе за убитого и за убийцу.

— Где же его могила? — спросил Готье-Мони.

— Тогда она была за городом, — отвечал раненый, — но так как город с того времени распространился то она теперь находится внутри его стен; и вы можете ее найти в саду монастыря братьев Кордилиеров[16] в конце улицы Фуа.

— Хорошо, хорошо, — сказал Готье-Мони, замечая что молодой рыцарь ослабевал, — теперь, пожалуйста, скажите последнее слово. Этот Иоанн Леви, убийца отца моего, где он?

— Больше десяти лет, как он уже умер.

— Но вы мне сказали, что у него был сын, и теперь он должен быть совершенных лет.

— Этот сын его умрет сегодня от руки вашей, мессир, — отвечал слабым голосом умирающий, — поэтому обет вашего мщения исполнен; теперь исполните только обет милосердия. Вы обещали отослать труп мой к моей матери. Ради Бога, не забудьте этого!

И молодой человек, упав на свое военное ложе, тихо произнес женское имя и умер.

В тот же вечер мессир Готье-Мони просил у короля Англии позволения сопутствовать графу Дерби, который должен был, по окончании турнира, отправиться с большим отрядом войск на помощь англичанам в Гасконь тогда как Томасу Агворту поручено было вооруженной рукой продолжать дела графини Монтфорской, которые непременно должны были улучшиться по заключенному договору графом Салисбюри с мессиром Оливье Клиссоном и сиром Годефруа Гаркуром, подпись которого должна была через несколько дней возвратить свободу обоим рыцарям.

Третий день турнира принадлежал, как сказано выше, Гильому Монтегю, возведенному в достоинство рыцаря королем Эдуардом, по обещанию, данному в замке Варк, чтобы он мог участвовать в поединках в присутствии графини Салисбюри, и молодой рыцарь считал этот день для себя праздником, потому что решился остаться победителем или умереть. Для того, чтобы в первом случае быть увенчанным ею, а во-вторых, умереть в глазах ее, — и то и другое считал для себя одинаковым счастьем.

Впрочем, чтобы сделать честь своему крестнику, Эдуард хотел первый преломить с ним копье, потом для второго с ним поединка королева возвратила на этот день свободу своему пленнику мессиру Есташу Рибомону, наконец, третий поединок предоставлен был всеми рыцарями Гильому Дугласу по вызову, сделанному им перед замком Варк и принятому в Стирлинге, в то время, как Гильом Монтегю прислан был с письмом короля Эдуарда к королю Давиду; следствием этого письма по ходатайству короля Давида перед королем Франции был размен графа Мюррая и мессира Петра Салисбюри.

Первые два поединка были совершенно карусельные в виде наших состязаний в фехтовальном зале; каждый из противников оказал довольно силы и ловкости; два или три копья были преломлены, и Гильом Монтегю вышел из боя с одинаковой честью, как и два храбрейшие рыцаря целого Света; но в третий раз все знали, что игра должна была превратиться в серьезный поединок; потому что слух о вызове, сделанном прежде Гильомом Дугласом Гильому Монтегю, разнесся по всему собранию, и, оплакивая смерть неизвестного рыцаря, все надеялись испытать еще раз волнение, произведенное накануне над всеми, поединком, в котором он пал.

Вызов, сделанный музыкантами на платформе, произвел в зрителях сильное участие и нетерпение. Опасения любопытных, что вызов не будет принят, рассеялись звуком четырех шотландских волынок, которые горной шотландской песней отвечали на вызов труб и литавр. В ту минуту барьер отворился, и Дуглас въехал на место ристалища. Все его узнали по новому в гербе украшению, щит которого был разделен надвое, верхняя часть его была лазуревого цвета, а нижняя серебряная, — на лазуревом поле находилась золотая корона, а на серебряном кровавого цвета сердце; это последнее украшение герба Дугласов, на котором прежде находились три красные звезды на серебряном поле, получено ими было после геройской смерти доброго лорда Жама Дугласа, павшего в Гренаде, как сказано выше, в то время, когда он вез в святую землю сердце своего короля и друга Роберта Брюса Шотландского.

Общий ропот участия и любопытства встретил Дугласа, потому что он вдвойне был знаменит как подвигами своего отца, так и своими собственными. Слух о его отважных предприятиях, верности королю Давиду и ужасных потерях, причиненных им англичанам, с десятилетнего почти его возраста, когда он впервые взял в руки копье и меч, делал его предметом участия мужчин и удивления женщин. Гильом Дуглас, подняв забрало своего шлема, отвечал на это участие поклоном королеве Филиппе и графине Салисбюри. В эту минуту все увидели черты лица молодого двадцатилетнего человека; и удивление усилилось, потому что всем невероятным казалось, как мог он в таких юных летах составить себе такую славу. Гильом Дуглас, поклонясь обеим королевам, опустил забрало шлема и, поднявшись на платформу, ударил острием копья своего в щит войны Гильома Монтегю.

Гильом Монтегю в то же мгновение показался в дверях шатра.

— Хорошо, мессир, — сказал он, — вы исполнили ваше обещание, явились на свидание со мной, и я вам за это очень благодарен.

— Вы говорите, молодой рыцарь, так, как будто вызов сделан вами; но вы заблуждаетесь: вызов сделал я, мессир, и от меня зависит исполнение в точности этого дела.