Эдуард и Нефвиль слушали с большим вниманием рассказ его обо всем случившемся во Фландрии, потому что во все время своего пребывания в Шотландии они ничего не знали, что делалось за морем. Король щедро наградил вестника за поспешность, с которой он исполнил это поручение, и отпустил его, ожидая возвращения Гильома Монтегю.

Однако ночь наступила, а Гильом не возвращался; наконец пробило полночь, и Иоанн Нефвиль и Эдуард удалились в приготовленные для них комнаты; но Эдуард вместо того, чтобы раздеться и лечь в постель, снял только панцирь и в сильном волнении начал ходить скорыми шагами по комнате; мрачные мысли волновали его душу, и он думал, что граф, пленный или мертвый, во всяком случае оставлял беззащитную жену в его власти. Скрестив руки, с преступным желанием в душе и озабоченным лицом, ходил он, временами останавливаясь у окна и устремив взор на противоположную оконечность здания, в котором через небольшое с острым сводом окно и разноцветные его стекла виден был свет лампады домовой церкви; он знал, что там Алисса, отказавшая принять его, догадываясь, может статься, что это был он, молилась от всей непорочной и любящей души своей Всевышнему, за мужа пленного или умершего. Тогда Эдуард, прислонясь к стене и не сводя глаз с освещенного окна, мысленно видел прекрасное, вечно улыбающееся лицо, омраченное горестью и слезами; ему казалось, что он даже слышит ее рыдания, и в эту минуту она казалась ему еще прелестнее; потому что ревность усиливает любовь, и он почел бы непостижимым блаженством отереть устами своими те слезы, которые проливались о другом. Он решился непременно увидеть графиню, хотя на одну минуту; чтобы только сказать ей несколько слов, и после стольких военных трудов, утешить себя очаровательными звуками ее голоса; свет все еще был виден в окне домовой церкви и блистал на разноцветных святых одеждах рубинами и сапфирами. И он воображал, что этот же свет освещал прелестную женщину, которую он любил в продолжение целых трех лет, не говоря ей никогда о том, что происходило в его сердце, и это было без намерения, без особенной на это воли, а так, как будто какая-то непреодолимая сила его удерживала; он отворил дверь и пошел по темному коридору и на повороте его увидел впереди себя вдали луч света, который проникал в непретворенную дверь и освещал длинною чертою угол стены и пол коридора, выстланного плитами. Он пошел прямо на него, затаив дыхание, и стараясь идти так тихо, чтобы шаги его не были слышны, до самого входа в церковь; дойдя до двери, он заметил, устремив взор до самого алтаря, графиню на коленях с опущенными руками, склонившую голову на аналой, в то время как молодой человек, стоявший прежде у колонны в таком неподвижном положении, что его можно было принять за статую или привидение, начал подходить к Эдуарду, но так тихо, что шаги его не были слышны на украшенных гербами плитах, которыми вымощен был пол церкви; король узнал в нем Гильома Монтегю.

— Я пришел за ответом, мессир, — сказал он, — потому что не мог дождаться вашего возвращения, не понимая причины такой медленности.

— Посмотрите, ваша светлость, — сказал Гильом, — истомясь слезами и молитвою, этот ангел уснул.

— Да, — продолжал Эдуард, — и вы ожидали ее пробуждения?

— Я охранял ее сон, ваша светлость, — сказал Гильом, — это мой долг по поручению графа, который для меня теперь еще священнее, потому что, может быть, в эту самую минуту он с высоты небес смотрит, как я его исполняю.

— И вы намерены провести здесь ночь? — спросил Эдуард.

— Останусь, по крайней мере, до тех пор, пока она проснется; и что прикажете тогда сказать ей от вас?

— Скажите, — отвечал Эдуард, — что молитва ее, которую она воссылала к небу, услышана на земле, и что король Эдуард клянется ей своей честью, что если только граф Салисбюри жив, то он будет выкуплен, в случае же, если убит, то будет отомщен.

После этих слов, король удалился медленными шагами и вошел в свою комнату с любовью еще большей, нежели раньше укоренившейся в его сердце, и бросился, не раздеваясь, на постель; лишь только начало рассветать, он, разбудив мессира Иоанна Нефвиля, оставил замок графини Салисбюри, не говоря с нею, ожидая всего от обстоятельств, надеясь на будущее.

Когда Эдуард возвратился в Лондон; то нашел, что приказания его исполнены и флот готов; а так как теперь он имел двойную причину возвратиться во Фландрию, потому что, кроме продолжения исполнения своего предприятия, ему нужно было поспешить на помощь зятю, вступившему за него в неравное состязание графа с королем; потом ему надо было препроводить целый двор дам и камергерш королеве, находившейся все еще в добром городе Ганде, под защитой Иакова Дартевеля, и кроме этих придворных, увеличить войска, прибавив к прежним еще стрелков и вооруженных людей, чтобы продолжать войну в случае, если бы даже владетели Империи и отошли от него; чего он начинал уже опасаться по полученным известиям от Людовика V Баварского, который предлагал ему быть посредником между ним и королем Франции для заключения перемирия.

22 июня он сел на корабль и пустился в сопровождении прекрасного, никогда еще не виданного флота по реке Темзе и, спустившись по ней, вышел в открытое море с таким величием, что можно бы было сказать, что он покорит весь свет. Два дня продолжая путь, вечером последнего увидел вдоль берегов Фландрии, между Бланкенбергом и Эклюзом, такое множество корабельных мачт, что их легко можно было принять за лес, выросший на море. В ту минуту он позвал к себе кормчего, который тоже смотрел с удивлением на это неожиданное зрелище; и спросил его, что это значит? Тогда кормчий отвечал ему, что это должна быть армия нормандцев и французов, по повелению короля Филиппа, охраняющая море, чтобы ожидать вашего возвращения, воспрепятствовать вам пристать к берегам Фландрии.

— Следовательно, это те самые люди, — сказал Эдуард, выслушав с вниманием сказанное кормчим, — которые взяли два самых больших моих корабля, Эдуарда и Христофа, разграбили и сожгли добрый мой город Сутамптон.

— Вероятно, они, — отвечал кормчий.

— В таком случае, — сказал Эдуард, — остановимся здесь, потому что я давно желал встретиться и сразиться с ними; а так как теперь они у нас на виду, то я не упущу этого случая, и если будет угодно Богу и святому Георгию, то мы в один день заставим их поплатиться за все грабежи в продолжение целых трех лет. Велите бросить якорь и наблюдать всю ночь, чтобы не потерять их из вида.

Однако, прежде чем кормчий мог исполнить полученные им приказания, король сделал все распоряжения к сражению так, чтобы на другой день, поднимая якорь, весь флот был бы уже расположен в назначенном им порядке, чтобы, снявшись с якоря, осталось только идти вперед и сражаться. С помощью темноты, которая препятствовала противникам видеть его движения, он велел самые сильные корабли поставить в первую линию, а между каждыми двумя кораблями, на которых были рыцари и вооруженные люди, поместить по одному со стрелками; потом еще по обоим крыльям составить линию из людей с дротиками, которых можно бы было назначить туда, где бы необходимость того потребовала. На самых же лучших из всех кораблей и известных быстротой своего хода перевести всех графинь, баронесс, камергерш и дворян Лондона, которые назначены были к королеве, в Ганд, дав им для защиты триста человек вооруженных воинов и пятьсот стрелков; после чего, переезжая с корабля на корабль, он убеждал всех поддержать честь корабля в предполагаемом сражении, и когда все обещали ему свято исполнить свою обязанность, то он возвратился на королевский корабль, чтобы, немного отдохнув, сделаться свежее и сильнее и самому участвовать в сражении.

На рассвете король проснулся и вышел на палубу; все было в том же порядке, как и накануне, и не только французы и нормандцы не располагали бежать, но, напротив, они со своей стороны сделали все приготовления к сражению. Эдуард с первого взгляда заметил, что они сделаны худо; потому что за исключением только некоторых кораблей, которые, как казалось, отделились от флота, все остальные теснились у берега; чем затруднялись все их движения и в случае неудачи, им невозможно было бы действовать. Он сосчитал все главные суда и насчитал их сто сорок, кроме барок, и на этих ста сорока судах находилось сорок тысяч генуэзцев, пикардцев и нормандцев.