Отстраненным взглядом разглядываю замысловатые витки сизого дыма, идущего от сигареты Дани, лежащего рядом поверх постельного белья в одних джинсах. Кажется, я что-то поняла этой ночью… Поняла, что напрочь запуталась и мне даже ничего говорить сейчас не хочется. Хотя, наверное, нужно. Мой мобильный тренькнул несколько раз, оповещая о том, что судя по всему, мать меня уже потеряла, но я сбросила, а затем вообще выключила его. Как никогда хочется тишины, спокойствия и так же безразлично блуждать взглядом по потолку, изучая плотные струйки дыма.

— Чувствую, получишь ты от матери сегодня, — улыбается Даня, затянувшись последний раз и затушив окурок в пепельнице, стоявшей на полу возле кровати.

— Ничего, переживу, — вздохнула я, равнодушно пожав плечами и немного крепче прижав к груди простынь. — Кажется, за последние полгода мама, наконец, поняла смысл слова «терпение»…

— А ты? — он поворачивает ко мне голову, будто ожидая услышать от меня какого-то вразумительного ответа, но сейчас я вообще не могла о чем-то думать, просто не хотела. — Видимо, последние полгода тоже как-то на тебя повлияли. И, похоже, не лучшим образом…

— Слушай, давай не будем, ладно?! — раздражаюсь я, предчувствуя очередную лекцию о том «что такое хорошо, а что такое плохо». — Потом ты мне все выскажешь, в гимназии. Только не сейчас.

— А мне кажется, сейчас самое время, — он поворачивается, нависнув надо мной, опираясь щекой на руку и внимательно вглядываясь мне в лицо. — Крис, я думаю…

— Я знаю, что ты сейчас скажешь! — перебиваю я, резко садясь в кровати, кутаясь в простынь. — Это лишь ночь, всего-навсего несколько часов, которые там за этими стенами совершенно ничего не значат! Ничего не значат здесь, в гимназии, и вообще где бы то ни было. И вообще, ни для кого ничего не должно иметь значение…

— Ты слишком дерзкие выводы делаешь, — Даня облокачивается на спинку кровати, буравя меня взглядом, что я чувствую, находясь даже спиной к нему. — Я бы хотел, наконец, все прекратить и расставить все точки по своим местам.

Холодок пробегает вдоль позвоночника, и даже какой-то непонятный приступ страха находит на меня. Я боюсь продолжать этот разговор. Лучше бы он оставил все как есть… Лучше бы свел эту ночь на обстоятельства, взаимную глупость, но не нарушал минутное состояние покоя, не портил бы все своими решениями хотя бы еще недолго.

— Валяй, — стараюсь держаться холодно и отчужденно — никогда не увидит он моих слабостей. — То место, где ты только лишь мой учитель можешь пропустить — я это помню.

— Я не только твой учитель, Ярославцева, и не собираюсь отрицать очевидное, — хмурюсь, вникая в каждое слово, молчу, затаив дыхание. — Раньше, да… Все было немного иначе… Как-то спонтанно, быстро, начиная с того вечера, когда ты в первый раз оказалась у меня дома, тогда я подумал: «Все под контролем и все будет в порядке, ведь я не буду с ней спать»… Хм… — поморщился Даня, усмехнувшись с какой-то иронией. — Потом я вообще старался не думать о масштабах последствий. За последние полгода я разучился понимать себя. Иногда хочется самому себе разбить физиономию, потому что знаю, что творю, хер знает, что и как. Предполагал, что проще будет все оборвать, причем резко, чтобы потом не возникло соблазна пустить жизнь под откос и при том не только свою. Не представляешь, как я надеялся на то, что ты сменишь учителя истории… Блядь, каждый раз наблюдая, как ты заходишь в класс, думал о том, как я буду вести теперь урок, не обращая на тебя внимания, не представляя тебя в этой самой постели?! Я врал самому себе, уговаривая, что это была всего лишь игра, взаимная и ничего не значащая для нас обоих. То, что казалось мне таким легким и элементарно решаемым, оказалось непосильным грузом. И да, я до сих пор жалею о том, что повел себя далеко не как учитель… Прежде всего я влез в твою жизнь именно тогда, когда этого делать не нужно было. Для твоих семнадцати лет это слишком обременительные отношения, и слишком большие последствия могут быть именно у тебя. Но также я понимаю, что сейчас глупо искать предлог, чтобы снова все оборвать, пытаться продолжать врать, усиленно уверяя себя, что так правильно, так нужно…

Слушаю его и чувствую примерно то же самое. Сколько раз я бежала от самой себя, пряча свое одиночество под сомнительными соблазнами… На самом деле, хотелось не отрываться на полную катушку, а чего-то иного… Что я хотела доказать самой себе? Что мне не больно? Что я вполне оклемалась и зализала все свои раны, не хуже побитой собаки? Нет, блядь, мне больно! Очень больно, и эту самую боль хотелось уничтожить, вырезать из себя, даже причинив несколько иную боль, переключиться на другие ощущения, лишь бы не чувствовать ничего больше.

Даня приподнимается, привлекая меня к себе ближе, вдыхая запах моих волос и чувствуя дрожь по моей коже от своих касаний.

— И мне никогда не было все равно, — он касается губами моего виска, нежно, заботливо, как не делал этого никогда еще. — И у нас, по-моему, только один выход сейчас — запастись терпением и прятать все эти ничего незначащие для других, но такие важные для нас часы здесь — в этих стенах еще ближайшие полгода. До тех пор пока ты не закончишь гимназию, и твой возраст подтвердит твою самостоятельность.

— Это будет сложно… — выдыхаю я ему в губы, когда тут же чувствую их почти невесомое касание к моим.

— Это будет практически невозможным, — улыбается учитель, обнимая меня крепче. — Но иначе не получится, так ведь? Да, хотелось бы еще кое в чем признаться — во многих вещах я был не прав, обращаясь с тобой грубо, чего не стоило было делать. Прости меня, — в этот момент его глаза наполнились какой-то почти детской наивностью. — Простишь?

Приближалась весна, а вместе с тем последний звонок, экзамены, выпускной и, что наиболее важное — окончание гимназии с последующим поступлением в ВУЗ. Клянусь, считаю часы до того светлого дня, когда получу аттестат о среднем образовании! И клянусь, что один из учителей будет особенно этому рад…

Отчасти Даня оказался прав, назвав наши отношения обременительными. Нет, естественно, я так не считала, но убеждалась, когда мы как два преступника избегали какого-либо сближения в гимназии, тщательно стараясь не попадаться посторонним на глаза. Честно, я чувствовала себя уголовником, когда пересекала пару дворов от гимназии, чтобы там сесть в машину Дани, когда он подвозил меня до дома. Хотя иной раз мы не доезжали до этого самого дома, плутая в заброшенных и заросших снегом дворах, в самых недосягаемых чужому взгляду уголках, останавливаясь там и воплощая в жизнь то, о чем мечтали весь прошедший день… Или же ехали к нему, чтобы провести еще каких-нибудь пару часов вместе, а затем сообща придумывали причину моей задержки в гимназии для матери. Смешно так… Мы свободны, разумны, созвучны в своих желаниях, и все же скрываемся ото всех, будто имея семьи, обязательства, обещания, данные кому-то, кому по большому счету важно лишь соблюсти непонятные условности. От этого хотелось ненавидеть весь мир, но даже он казался ничего не стоящей бесполезной частичкой, когда минуя все заповеди, проповеди и банальный настрой окружающего общества мы были рядом, вместе…

— Объявление, одиннадцатый, встать! — Екатерина Сергеевна фурией вторглась в класс посреди истории, отрывая меня от созерцания своего любимого учителя, перебивая его голос, разжевывающий нам тему урока, а также от бесцельного малеванья на тетрадном листе замысловатых кружевных цветочков ярко-синей ручкой.

Затаив многозначительную паузу, пока все двадцать пять человек поднялись со своих мест, завуч игриво улыбнулась. Складывалось ощущение, будто этой пятидесятилетней тётечке впервые улыбнулся одинокий мужчина на улице, заметив ее внутренний свет, который так и пер из нее сейчас, ослепляя бдительность молодого поколения нашего класса.

— У меня великолепная для вас новость! — о, этот взгляд, который больше походил на две рисованные звездочки — сейчас грянет гром и твердь земли разверзнется, несомненно. — У нас намечается прекраснейшая поездка к окончанию гимназии! Великий Новгород готовится раскрыть для вас свои объятия, поведать вам о своей величественной истории, а также показать себя во всей красе!