Довольно было приезда Лукреции, чтобы нарушить спокойное течение повседневной жизни монастыря, а «когда папа прислал вооруженных людей, чтобы увезти ее, — пишет Каттанео, — многие сестры попадали в обморок». В свою очередь, не ставя в известность отца, Чезаре безуспешно предпринимает такую же попытку, но настоятельница, по совету Лукреции, потребовала у него папскую печать, которую он не смог предъявить. После этого поражения усилилась ненависть Чезаре к брату Хуану Гандийскому, виновному, по его мнению, в добровольном заточении Лукреции. У него начинает проявляться почти болезненная ревность по отношению к сестре, о чем Лукреция пока не догадывается или делает вид, что не догадывается. Впрочем, разве он не выбрал в любовницы куртизанку — знаменитую Фьяметту, по слухам, очень похожую на дочь папы?
Несколько дней спустя в своем уединении Лукреция получает известие о том, что убит ее брат, герцог Гандийский. Римляне уже обвиняют в его смерти Чезаре, которого Александр VI так долго оттеснял на второй план, отдавая предпочтение младшему сыну; Чезаре, который афиширует свое презрение к жизни других людей, равно как и к своей сооственной, которому по душе опасность, а значит, вызов всему и вся; Чезаре, который весьма далек от мысли, что необходимо оставить Богу право покарать соперника, и который всегда готов сам вершить правосудие. Поиск величия и счастья доводит его до крайностей, граничащих с преступлением.
В этот же монастырь, где живет Лукреция, в поисках уединения прибывает Ваноцца. Из двух женщин матери гораздо труднее. Авель и Каин в 1497 году! От нее Лукреция узнает о трагедии все до мельчайших подробностей.
«Римский первосвященник, — пишет Гвиччардини, — с самого начала своего царствования задался целью сделать средоточием земного величия своего рода герцога Гандийского, однако Чезаре, кардинал Валенсии, всему на свете предпочитавший войну, мрачно взирал на почести, коими осыпали его брата, чье место ему не терпелось занять». Именно тогда, в первых числах июня, Александр VI решил отправить обоих сыновей в Неаполь: Хуана — для получения инвеституры нового герцогства Беневенте, а Чезаре — в качестве папского легата, уполномоченного короновать Федерико Арагонского, наследника короля Ферранте, умершего год назад.
Их мать, осознавая, какая несправедливость творилась в отношении Чезаре, уже давно желала помирить сыновей. Накануне их отъезда в Неаполь она устроила застолье в своем имении возле Сан-Пьетро-ин-Винколи, которое она купила за 500 дукатов четырьмя годами ранее. В окружении виноградников, где трещали сверчки, вдали от римской жары, Ваноцца велела в тот вечер, 14 июня, подать сельский ужин в увитой зеленью беседке. Она сидела веселая во главе стола, и лицо ее хранило следы царственной красоты. Помимо двух ее сыновей были приглашены кардинал Монреале, Хуан Борджа и капитан папских войск Родриго Борджа. Внезапно появляется человек в маске, который подходит к Хуану и шепчет ему на ухо несколько слов, после чего удаляется, не вызвав ни у кого беспокойства. Вот уже более месяца его часто видят в компании герцога во время галантных приключений. По окончании вечера все разъезжаются на своих мулах в окружении оруженосцев. Позднее стало известно, что около дворца Чезарини, где жил вице-канцлер Асканио Сфорца, тот же человек возник из темноты, и герцог Гандийский, посадив его на круп своей лошади, объявил телохранителям, что покидает их и отправляется немного поразвлечься. Его сопровождал только один конюх.
Утром герцог не появился. Папу тревожит его отсутствие, однако, думая, что речь идет о временном исчезновении, он советует держать все в секрете. Вечером на одной из улочек найден умирающий конюх, дающий лишь весьма расплывчатые сведения. Тотчас же интуиция народа рождает слух, что герцог Гандийский убит и брошен в Тибр. В тот же вечер Бурхард сообщает: «Александр VI, потрясенный до глубины души и ожидающий худшего, велит начать розыски».
Некий Горджо Скьявино, моряк, стороживший груз древесины на судне, пришвартованном в порту Рипетта, неподалеку от мавзолея Августа, сообщает, что в ночь со среды 14 июня на четверг 15 июня там, куда сливают грязь и нечистоты, он заметил двух людей, к которым вскоре присоединился всадник; поперек седла у него лежал человек. Развернув лошадь задом к реке, он вроде бы сбросил тело в Тибр в том месте, куда сбрасывают нечистоты. Плащ жертвы еще долго плавал бы на поверхности, если бы его не утопили, бросив несколько камней. Ответ моряка на вопрос, почему он не рассказал об увиденном раньше, свидетельствует о том, насколько небезопасно было в Риме: «Мне довелось видеть с сотню трупов в Тибре, так что и этому я не придал большого значения».
После этого были вызваны триста рыбаков и пловцов. Ближе к вечеру Баттистино ди Талья приносит обмытое тело Хуана, оно обезображено девятью ранами, одна из которых зияет на шее. К его поясу были все еще привязаны кинжал и печатки, а в кошельке лежали тридцать дукатов, из чего следовало, что убийство совершено не ради грабежа.
Тело перевезено на лодке в замок Святого Ангела, где служитель, ведающий церемониями, Бернардино Гуттьери, к приходу папы обмывает его и обряжает в форму главнокомандующего Церкви. Отчаянию Александра VI нет предела, и плач его доносится до моста Святого Ангела. «Боль его была еще более ужасной от того, что дитя его было брошено в нечистоты».
Вечером испанские солдаты были выстроены в ряд с обнаженными шпагами на всем пути траурного кортежа, и две сотни факельщиков сопровождают открытый гроб до Санта-Мария-дель-Пополо; притихший народ с любопытством смотрит на двадцатилетнего принца, который кажется спящим.
Позднее Педро Кальдес, или Кальдерон, по прозвищу Перотто, папский камерарий, служащий при монастыре Сан-Систо, рассказывает Лукреции о страшном горе ее отца. В течение трех суток, закрывшись в своих апартаментах, отказываясь от пищи, никого не принимая, понтифик рыдает. Из-за дверей доносятся вопли, смешанные с проклятиями. 19 июня Александр VI наконец собирает консисторию. Вместо прежнего папы — гордого, пышущего силой и здоровьем мужчины — все видят сломанного, едва держащегося на ногах старика, согнувшегося под тяжестью папских регалий. Ассамблея кардиналов и послов тронута этим. Чувства, переполняющие присутствующих, столь глубоки, что никого не возмущает вид папы, публично оплакивающего смерть своего сына. «Ни один удар не может быть столь жестоким, — говорит он со своим испанским акцентом, — как тот, что выпал на нашу долю, поскольку мы любили герцога Гандийского больше всего на свете. Мы бы охотно отдали семь тиар, лишь бы вернуть ему жизнь… Бог наказал нас за наши грехи, поскольку герцог не заслужил столь ужасной смерти. Прошел слух, будто совершил это преступление Джованни Сфорца, мы же уверены в его невиновности, и еще менее виновны Лодовико Сфорца и герцог Урбинский»2. В завершение речи Александр VI дает обет вести примерную жизнь и заявляет о своем желании радикально реформировать устав папского города: будут тщательно соблюдаться все церковные обряды, тогда как мирская суета будет изгнана.
Слушая рассказ Перотто, Лукреция понимает, насколько болезненно переживает это событие ее отец, если даже тиара, о которой он так мечтал, превратилась для него в ничто; она задается вопросом, как он поведет себя, когда будет найден виновный. Древнеримская поговорка «Hie fecit cui prodest» («Кому на руку преступление») наводит на мысль только об одном человеке. У Макиавелли, как у большинства его современников, нет сомнений, и он отправляет венецианскому Совету Десяти3 следующее письмо: «Причина этой смерти еще останется некоторое время нераскрытой, но есть уверенность в том, что кардинал Валенсии (Чезаре) совершил его самолично или посредством других лиц».
Следуя наставлениям монахинь Сан-Систо, заботящихся о сохранении репутации Борджа и тем самым Ватикана, Лукреция советует матери отправиться к папе и просить его хранить молчание о случившейся трагедии, поскольку всем прекрасно известно, что виновных нет ни в клане Орсини, ни в клане Сфорца. Поездка Ваноццы в Ватикан окажется решающей: через три недели после убийства Александр VI отдаст приказание прервать поиски, и убийца так никогда и не будет найден, поскольку, если верить современным летописцам того времени, он был слишком gran maestro[13]. «В Риме все дозволено, и тот, кто желает заколоть кинжалом своего врага, редко подвергается преследованиям, при условии, что он будет вести себя тихо», — напишет позднее Стендаль.
