Она была в горнице. Стояла рядом с креслом, в котором сидела бабушка. Свеча, горевшая на столе перед мадам Элисабет, подчеркивала траурное платье матушки с белой отделкой на черном и черным кантом на белом, ее лицо казалось таким же желтым, как у бабушки, глаза были заплаканы. В этой горнице с низким потолком она выглядела выше, чем была на самом деле, что-то в ее облике заставило Вильхельма вспомнить об оскорблении таких святынь, как добродетель, сыновний долг и тому подобных. Он не чувствовал за собой никакой вины — во всяком случае, сам он не находил ничего предосудительного в своем поведении, — но он еще никогда не видел матушку такой расстроенной. Ему всегда было легко разговаривать с ней, он не испытывал перед ней страха, но нынче его охватывал панический ужас при мысли, что матушке с ее серьезными и грустными глазами станет известна история про Туру.

Бабушка маленькими, полными пальчиками с острыми ноготками барабанила по кожаному переплету книги, которую он только что читал. Ее странные круглые глаза перебегали с него на Клауса, темные от табака ноздри слегка подрагивали. Однако Вильхельм сразу уловил, что бабушка воспринимает все не так тяжело, как мать, и даже заметил определенную доброжелательность, исходящую от нее, хотя она и сердилась на них…

Она была нарядна, даже красива, в воскресном платье и с узкой, отороченной кружевом повязкой на лбу, выглядывавшей из-под черной шелковой шапочки; золотисто-коричневая шелковая шаль, накинутая на платье из полушерстяной поблескивающей зеленью ткани, сшитое на городской фасон, была перекрещена на груди.

— Садись, Дортея, садись, моя девочка, — довольно нетерпеливо обратилась она к дочери.

Мадам Дортея опустилась в небольшое кресло с другой стороны стола. Но она повернула его так, чтобы сидеть лицом к сыновьям.

— Неприятная вышла история, милый Вильхельм, — начала бабушка, продолжая барабанить пальцами по книге. — У нас в деревне не принято, чтобы молодежь… чтобы парни и девушки так свободно общались друг с другом, как в ваших кругах. У нас считается неприличным, если люди видят их вместе или они разговаривают друг с другом на глазах у старших. Разумеется, на праздниках, где танцуют и выпивают, молодежь ведет себя немного свободнее. Все это знают и смотрят на это сквозь пальцы. Однако у молодой девушки могут возникнуть неприятности, если ее увидят в дружеском тет-а-тет с парнем. Порядочные люди, случайно застав парочку в такой щекотливой ситуации, пройдут мимо и сделают вид, что ничего не видели. Я понимаю, у тебя не было злого умысла, ты ведь не знаешь наших обычаев и порядков. Но для бедной Туры это достаточно неприятно, она чувствует себя опозоренной, ее репутация в приходе оказалась подмоченной, серьезно подмоченной…

Вильхельм стал пунцовым во время этого выговора. Как можно все так перевернуть с ног на голову, но он не смел ничего сказать, не смел из-за Туры, да и не хотел выдавать Клауса, который как будто испытывал облегчение. И Вильхельм с горечью подумал, что в придачу ко всему этот чертов мальчишка станет торжествовать, когда они останутся наедине. Но уж этого он так покорно не примет…

— Клаус тоже вел себя не самым достойным образом, — продолжала мадам Элисабет. — Ты позволил себе дерзко домогаться девушки, причем хорошей и честной девушки…

— Вот именно! — горячо вырвалось у Вильхельма. — Поверьте, бабушка, я хотел только помочь Туре. Помочь избавиться от его низких домогательств. — Низкие домогательства — именно эти слова неоднократно повторялись в истории о Сигрид, и они подходили как нельзя лучше — вся эта история была такая низкая, что ему хотелось плакать от ярости.

— Впрочем, это не так страшно. — Мадам Элисабет взглянула на Клауса с сочувственной усмешкой. — Едва ли этот мальчик мог причинить Туре вред. Она достаточно твердая девушка. А Клаус еще так неопытен…

— Maman, что вы говорите! — Дортея быстро повернулась к матери, она очень рассердилась. Клаус покраснел, как рак, и злобно уставился на бабушку, и она спокойно кивнула им обоим:

— Да-да, Дортея, я уже сказала, что мне очень жаль. Мы с ленсманом, разумеется, позаботимся, чтобы в приходе об этом не говорили, по крайней мере открыто. Но никто не запретит людям шушукаться по углам.

— Тогда, мне кажется, Туре лучше уехать отсюда. — Вильхельм чувствовал, как под веснушками и синяками его лицо покрылось смертельной бледностью — он не знал, как родные воспримут его дерзость! — Я все равно хотел просить ее об этом. Хотел, чтобы она нашла себе место в каком-нибудь богатом доме… может быть, в Христиании. И ждала меня… Если она примет мое предложение…

Теперь уже бабушка сочувственно улыбалась ему:

— Такого у крестьян тоже не принято, дружок. Они не разрешают своим дочерям обручаться до того, как жених сможет жениться. И это весьма разумно. К тому времени, как ты сможешь жениться, мой бедный мальчик, ваша любовь, если только и она любит тебя, уже развеется…

— Этого я не боюсь! — Вильхельм ответил бабушке гордым, как он надеялся, взглядом. Но мадам Элисабет, продолжая улыбаться, вдруг перевела глаза на дверь и сердито сказала:

— Что тебе здесь нужно, Алет? Тебя никто сюда не звал.

— Я понимаю… — Мадам Даббелстеен остановилась в дверях, прислонившись к притолоке. — Но я пришла, чтобы сказать тебе, что упаковала все вещи, которые ты собиралась отослать завтра утром…

— Хорошо, хорошо, я скоро приду и проверю… Чего ты ждешь, что тебе еще нужно?

— Еще? Разнюхивать, чем занимаются твои внуки, для этого я гожусь… Ты всегда считала, что я гожусь на то, чтобы выполнять твои поручения и разнюхивать все, что тебя интересует. Но я не должна была знать, что у тебя на уме…

— Опомнись, Алет. Ты сама прибежала ко мне и преподнесла историю о сыновьях Дортеи и племяннице Хокона. Тебя кто-нибудь просил об этом? Разве я тысячу раз не говорила тебе, чтобы ты не совала свой нос в то, что тебя не касается, дорогая Алет? Когда-нибудь это плохо для тебя кончится, говорила я. Но ты любопытна, как белка! — Мадам Элисабет засмеялась каким-то урчащим смехом. — Один Бог знает, что ты хотела узнать на сей раз. Или ты думала, что я накажу розгами этих долговязых мальчишек? Думаю, такое зрелище доставило бы тебе удовольствие…

— Я давно привыкла, что ты несправедлива ко мне, Элисабет. Но так относиться к собственным внукам!.. Я слышала, что говорил Вильхельм…

— Через закрытую дверь! Достойный поступок!

— В его словах есть смысл. Бедной Туре лучше всего уехать отсюда. И раз они с Вильхельмом нравятся друг другу, а я по ней поняла, что она не равнодушна к Вильхельму…

Мадам Элисабет хохотнула:

— Ах ты, старая сваха, все тебе неймется! Удивляюсь, что собственные ошибки ничему так и не научили тебя, — вдруг резко сказала она. — Бедная Маргит как-никак должна была унаследовать небольшую, но хорошую усадьбу, а твой шалопай никогда бы не смог стать ни пастором, ни капелланом, в лучшем случае — звонарем или школьным учителем. Но ты сама видела, долго ли Маргит ждала твоего Аугустина и чем кончилось это ожидание… Господи, помилуй нас грешных!..

— Ты не захотела помочь им, Элисабет, он так молил тебя о помощи…

— Клаус и Вильхельм, вы можете идти, — сказала мадам Элисабет. — А ты, Алет, останься, мы с тобой еще не ощипали эту курицу…

Клаус не заставил просить себя дважды, он выскочил за дверь и пробежал через залу, словно за ним гнался сам черт. Вильхельм последовал за ним, но значительно медленнее.

В зале было почти темно, угли в камине еще краснели. Вильхельм остановился, не отдавая себе отчета, что делает. Ему было досадно: бабушка выгнала их, как раз когда мадам Даббелстеен заговорила о самом интересном — что еще она скажет про него и про Туру?.. К тому же в горнице осталась книга, которую он читал…

— А по-моему, я всегда помогала тебе, Алет, с самого первого дня, как ты появилась у нас, в доме покойного майора Экелёффа и моем… Все-таки, говорят, нас связывали родственные узы, хотя я и не знаю, правда ли это…