Дортея даже задохнулась от отвращения, она не могла вымолвить ни слова.
— Не знал… Вы должны верить мне. В этой ужасной истории я участия не принимал.
Горячее волнение, звучавшее в его голосе, вернуло Дортею к действительности. Вообще-то нельзя было назвать логичным, что люди — и она сама в том числе — считали, будто уничтожить плод куда страшнее, чем убить новорожденного ребенка. Ведь каждая женщина, обладавшая не каменным сердцем, жалела детоубийцу. И приходила в ужас при мысли о другом.
— Да, капитан, но она была уже на пятом месяце!.. Как вы могли не заметить?..
— Я замечал, что она чем-то подавлена, что ей грустно. Но думал, она догадывалась, к чему в конце концов могла привести моя оживленная переписка с друзьями в Копенгагене, и потому… А когда недавно я сообщил ей, что дядя моего Карла со стороны матери предложил забрать мальчика к себе в Аунсёгорд, она просто пришла в отчаяние…
— Карл… Неужели вы отошлете от себя Карла?
— Надеюсь, что я и сам смогу поехать туда вместе с ним… Уже этим летом. Да-да, Дортея! — Она заметила, что он весь дрожит от волнения. — Благодаря ревностной заботе об армии нашего горячо любимого кронпринца, не говоря уже о принце Гессенском… Вам, конечно, известно, что эти мудрые мужи, так сказать, каждый Божий день пекутся о плане преобразования и улучшения — или ухудшения — армии. Теперь, среди прочего, должен быть усилен артиллерийский корпус и увеличено число офицеров. И свершилось чудо: кронпринц счел желательным призвать туда не только голштинцев и немцев, но также и датчан. Тогда мой бывший тесть, граф Крестен Скеель, и многие из моих прежних товарищей офицеров — в первую очередь мой благодетель генерал Роенсдорфф — замолвили за меня словечко. Я получил милостивое разрешение вернуться на службу. Да, да! Если б вы только могли представить себе, что значит для мужчины после томительных лет проклятой бездеятельности вернуться обратно ко всему, ради чего стоит жить!
— Любезный Колд, я вас понимаю. Я хорошо знаю страсть, которую деятельный человек питает к своему призванию. Ах, дорогой друг, я бы от всего сердца пожелала вам счастья, если б могла забыть о несчастной Марии… Полагаю, вы даже не допускаете мысли о том, чтобы она сопровождала вас в Данию?
— Эго исключено, даже если бы мои виды на будущее были более светлые, чем они есть на самом деле… — Он помолчал. — Три года назад я мог дать Марии неплохое приданое. И был очень приличный, надежный человек, который хотел жениться на ней. По правде сказать, я ждал, что Мария обеими руками ухватится за это предложение. Безусловно, я знал, что она питает ко мне глубокие чувства. Но с другой стороны, всем известно, чем обычно кончаются истории, подобные нашей: рано или поздно наступает день, когда хорошая, трудолюбивая девушка, пробыв несколько лет, так сказать, вице-женой человека, за которого у нее нет надежд выйти замуж, предпочтет ему, как бы он ни был ей мил, его слугу, кучера или цирюльника, дабы положить конец своему сомнительному положению.
Дортея кивнула. Да-да, так чаще всего и бывает, и обычно все кончается благополучно. Затихает недолгая боль, и наступает честная, трудовая, полноценная жизнь, приносящая в большинстве случаев покой и удовлетворение.
— Но Мария отказалась. А теперь я мало что могу для нее сделать. Мне понадобятся все мои средства, а Богу известно, как они ограниченны, и поддержка друзей, чтобы реабилитировать себя там.
Дортея помолчала. Стояла самая темная пора летней ночи, Дортея выглянула в окно и тихо сказала:
— Я понимаю, милый капитан, что офицер не может жениться, на ком захочет, он должен получить разрешение своего командира. Но ведь вы еще не поступили на службу? Неужели, если бы вы вернулись в Данию женатым человеком, это помешало бы вашей дальнейшей карьере? Вы сами сказали мне, что питаете искренние чувства к Марии. Она очень умна, чутка и при любых обстоятельствах была бы хорошей подругой своему мужу. Мария привлекательна и, для своего сословия, неплохо образованна. Она в высшей степени perfectible…[21]
— Это все так, дорогая Дортея. Но после стольких потерянных лет я не могу начинать жизнь заново с такой обузой, какой был бы для меня… inclinationsparti[22] с моей экономкой. У меня должны быть свободные руки. Если не ради меня самого, так ради Карла.
— Наверное, для Марии было бы лучше, если б она теперь умерла, — с горечью сказала Дортея.
— Как вы можете так говорить! — прошептал капитан Колд, и она поняла, что высказала мысль, в которой он не смел себе признаться.
— Но что станет с ней, когда вы уедете?
— Выход всегда найдется, — тихо сказал он.
— А малютка Маргрете, ведь она ваша дочь?
— Выход всегда найдется, — повторил капитан Колд.
В ткацкой Дортея нашла старое кресло и подвинула его к двери в комнату больной. Так она могла дышать относительно свежим воздухом в промежутках между хлопотами возле Марии и одним глазом приглядывать за спящей девочкой.
Иногда Мария лежала с открытыми глазами, иногда она их закрывала, но в сознание не приходила и все время стонала. Порой она бредила, но понять, что она говорит, было трудно. Ждать перемен в ее состоянии было еще рано, и Дортея временами задремывала в своем кресле.
Неожиданно ее легкий сон был прерван душераздирающим криком больной. Дортея бросилась к ней, Мария схватила ее руки с такой силой, что Дортее стало больно. Тело Марии как будто свела страшная судорога, и каждое невольное движение причиняло ей боль. Крик ее был ужасен.
Дортея с трудом удерживала больную, задыхаясь от едкого запаха пота, крови и выделений. Ночная сорочка Марии насквозь промокла, и подушка под головой тоже потемнела от влаги. Если б она не отослала Магнилле спать… Если бы позвала вечером фельдшера и он пустил Марии кровь… Если бы у нее было красное вино, чтобы дать больной… но его не было ни в Фенстаде, ни в Бруволде — ей следовало отправить Клауса на лошади в Вилберг к присяжному поверенному Хауссу или к пастору и попросить в долг две бутылки. И пригласить доктора, возможно, он еще успел бы оказать больной помощь…
Когда Мария затихла и Дортея осмелилась отпустить ее, она заметила, что у нее самой дрожат ноги. Она была покрыта испариной, как и ее больная, — голова под тупеем нестерпимо чесалась, локоны развились и повисли вдоль шеи.
Было уже совсем светло, когда она вышла на галерею. Бледно-розовые хлопья облаков плыли по белесому небу, холодный утренний воздух был благодатно чист. Слава Богу, через час или полтора обитатели дома уже встанут, и это страшное одинокое ночное бдение окончится. На пустой двор вышли две пегих лошадки, земля глухим шепотом отзывалась на их шаги, они тихо хрустели сочной травой, росшей вдоль ручейка, сочащегося из колодца…
В кухне спали служанки и было темно, ставни еще не открывали. Дортея разбудила Магнилле и отправила ее в комнату больной, велев захватить туда теплой воды и чайник свежего травяного отвара. Она решила дать Марии немного коньяка — коньяк мог приглушить боль и вернуть больной душевные силы.
Дортея на цыпочках прокралась в залу. Так она и думала: капитан не ложился в постель этой ночью. Бледный утренний свет падал на его съежившуюся фигуру — он храпел, положив руки и голову на стол, окруженный бутылками, книгами и бумагами.
Как можно тише Дортея брала бутылку за бутылкой и смотрела их на свет. Одна была опустошена только наполовину…
Капитан проснулся и потянулся рукой к ее талии:.
— Мой добрый ангел преданно ухаживает за мной… — пробормотал он спросонья. — Дортея, Дортея, — weisst wohl, mein feines Lieb, wie du mir teuer bist…[23]
— Постарайтесь взять себя в руки, дорогой капитан, и соберитесь с мыслями. Господи, Колд, я уже не знаю, что ей еще дать, она так страдает. Пошлите в Христианию за доктором, слышите!
