— Волшебные леса Золотого Века были, без сомнения, красочнее, — сухо произносит он. — Тогда у ангелов было больше воображения.

— В твоих воспоминаниях полно фальши, — услужливо информирует его Харкендер. — И ты можешь обнаружить, что будущее смешает твои обожаемые мифические картинки из прошлого с позором.

— Это убогое будущее, — замечает Пелорус.

Харкендер улыбается. — Существует великое множество будущих, — объясняет он. — И я надеюсь, что мы заслужили лучшее из них. Лидиард, осмелюсь сказать, далеко продвинулся в поиске будущих или судеб, но при этом мало понимает, сколь мизерным должно быть подобное путешествие. Ты и я, надеюсь, получим совершенно иной спектр для исследования и анализа.

Спрятав гордость, Пелорус отвечает: — Не понимаю, о чем ты.

Самодовольная улыбка Харкендера становится еще шире, словно он услышал добрую весть. — Лидиард — всего лишь человек науки, — покровительственно замечает он. — Действительно, он всегда сверх меры гордился, что является всего лишь человеком науки. Я преследую иные цели. Он намерен получить преимущества дара ангелов так, как только может ученый — и только так, как хотелось бы ученому. Он стремится узнать, если это удастся, какова истинная природа вселенной — и какова истинная природа ангелов. И не понимает, увы, что задается неверными вопросами.

— Пожалуй, он прав, и это ты задаешься неверными вопросами, — старается спровоцировать его Пелорус.

— Предположим, — соглашается Харкендер. — Дэвид Лидиард посвятил свою жизнь изучению медицины, и особо — изучению нервной системы и механизмов боли. Я бы даже сказал: он знает о боли больше, нежели любой человек науки в мире… и все-таки он всю жизнь мучается артритом и множеством других недугов. Он знает все, что ему положено знать — в терминах науки — о своих болезнях, но это ему не помогает. Люди типа Лидиарда лишь интерпретируют мир, друг мой: а в нем нужно жить, счастливо и успешно — и, кроме того, изменять его в свою пользу. Я вот ни на йоту не приблизился к науке о боли, зато посвятил себя целиком изучению искусства боли . Я никогда не пытался мучиться раздумьями над вопросом, кто такие ангелы, предпочитая вместо этого прагматический подход: как лучше с ними общаться. Я — более полезный инструмент, нежели он. Значит, я намного лучше подхожу миру, чем он.

— С этим утверждением он может не согласиться, — замечает Пелорус.

— Его жена именно так и думала, — с торжеством заявляет Харкендер. — И ангелы тоже будут так считать, когда придет их время судить человечество. Лидиард, может быть, более способен учить их тому, в какой вселенной они живут, и что собой представляют, но это не повлияет на выбор ответа, который они пожелают принять. А вопрос заключается вот в чем: что они должны делать сами с собой и со вселенной, над которой господствуют?

У Лидиарда, видишь ли, амбиций хватило лишь на то, чтобы объявить ангелам: вы, мол, не настоящие боги, доказать, что они — продукт эволюции и мало чем отличаются от него самого. Это и вправду так, но кого это волнует? Факт в том, что ангелы обладают властью богов, по крайней мере, по сравнению с простыми людьми. Конечно, они в некоторой степени наивны и неуверенны — поэтому и нуждаются в руководстве — но им нужно иное руководство, чем может им предложить Лидиард. Как раз такое, какое могу предложить я.

— И что же это за руководство?

— Такое, которое позволит объяснить им, как лучше использовать их богоподобную мощь — для собственного познания, собственного удовольствия и преимущества. Пелорус, что хотели твой создатель и его приближенные от людей, которых выбрали своими глазами и мозгами: явно не того, чтобы им объявили, что они не настоящие боги. Скорее, они желали узнать, как стать настоящими богами и воспользоваться своими божественными привилегиями.

Сверкание глаз Харкендера вряд ли можно было, с точки зрения науки, объяснить лишь отражением солнечного света. Пелорус, однако, знал: то был свет амбиций и предвкушения славы. Харкендер всем сердцем верит, что сумеет запросить подходящую цену за обучение ангелов, как стать богами, и надеется в качестве награды добиться освобождения всей их компании.

— Как я припоминаю, ты уже пытался однажды научить их, — говорит Пелорус. — Таллентайр тогда предупредил тебя, так почему же ты считаешь, что Лидиард не опередит тебя в этот раз?

— На сей раз я полностью подготовился, — отрезал Харкендер. — И мы оба знаем — не так ли? — что видение, в котором Таллентайр ввел в заблуждение моего ангельского союзника, было фатальной ошибкой? Таллентайр напугал Зелофелона простой иллюзией… но Зелофелон знает, как мало нужно, чтобы оказаться напуганным. Если ты прислан быть рядом со мной и сыграть роль Адвоката Дьявола, Воля Махалалела, то уж играй ее до конца, но помни: какие бы ответы не отыскал Лидиард, это ответы на неверные вопросы, и ангелы не позволят одурачить или одурманить себя. У тебя было больше надежды, чем у меня, что удастся убедить ангелов в нашей им необходимости. Если же этот план провалится, все пропало.

Пока ночь и день продолжали молниеносно сменять друг друга, улицы Лондона, казалось, опустели; люди двигались слишком быстро, чтобы их можно было заметить. Неподвижные здания наслаждались странной полу-жизнью; самые стойкие умудрялись сменить окраску, и некоторые старились и умирали. Мандорла и Глиняный Монстр — фантомы; невидимые люди, двигающиеся среди них, проходят и сквозь них, ничуть не замечая их присутствия. Пока время движется в сумасшедшем темпе, каменные стены больше не являются прочными барьерами, хотя движение через них вводит в зрительное заблуждение.

Однако, когда время вновь замедляется, общение Мандорлы с окружением меняется. Она остается призраком, невидимым и неощутимым живыми людьми, но мир вновь обретает большую часть своей твердости. Вскоре она обнаруживает — по ощущению дискомфорта — что, хотя вездесущие люди проносятся сквозь нее, но ей это всякий раз странным образом неприятно. Дважды пережив подобные коллизии, она, по меньшей мере, стремится избежать столкновения с быстрыми автомобилями с горящими фарами, за которыми тянется длинный черный шлейф дыма. Пока часы и минуты выстраиваются в своем привычном ритме, Мандорла обнаруживает место, где можно встать — в узком проходе, где ее вряд ли потревожат те, о ком она думает, как о «реальных» людях.

Глиняный Монстр подходит и встает рядом — в своем собственном времени, немного запаздывая. — Мы должны найти место поспокойнее, — говорит Мандорла.

Сейчас поздний вечер, и свет понемногу гаснет, но улицы все еще полны народу, и пешеходы неестественно торопливы. Мандорла узнает Хаймаркет и размышляет: какой путь будет комфортнее — к югу, до Сент-Джеймс-парк или вдоль Нортумберленд-авеню к набережной. Но Глиняный Монстр не выказывает готовности идти куда-либо. Он задирает голову и разглядывает небо, словно решая, будет дождь или нет. Время уже напоминает нормальное, и люди движутся нормально, хотя теперь манера их движения напоминает замедленную съемку в сравнении с недавней бешеной суетой.

Воздух внезапно прорезает пронзительный звук, несущийся из динамиков по обеим сторонам улицы. Мандорле этот рев кажется неестественно громким и болезненно резким; в нынешнем обличье она чрезвычайно чувствительна к вибрациям, и звук режет ей уши, словно нож. На людей на улице сигнал производит неожиданное впечатление; они охвачены всеобщей паникой, но реагируют, похоже, именно так, как научились реагировать. Они бегут друг за другом, но при этом не мешают и не нападают друг на друга. Большинство направляются к северо-западной стороне улицы, где виднеются ступени, ведущие к станции подземки, что проходит под Пикадилли; ступени, похоже, скоро просядут под напором толпы. Меньшая часть бежит к дверям, но магазины уже закрыты, да и театры тоже. Лишь малая часть дверей открыта, чтобы беглецы могли укрыться внутри. Движение на улицах замирает. Несколько водителей автомобилей подъезжают к тротуару, выключают фары и запирают машины, прежде чем присоединиться к толпе.