— Потому что вы — партийный секретарь. Вы серьезный человек.
— Вот как! — захохотал Бородин. — Знаете, вы мне напоминаете одного солдата... На учениях это произошло. К генералу прикомандировали молоденького ординарца, первогодка. Служит он у генерала день, второй, третий, а на четвертый солдата отзывают в батарею. Друзья спрашивают: «Ну как, крепко тебе досталось от генерала?» Солдат ответил: «От генерала? Какой же это генерал! Говорит мне: «Пожалуйста, Петя, принеси мне поесть». Или: «Петя, садись, чайком побалуемся». Один раз даже сынком назвал. Батько мой так со мной не обращался. А вы говорите: «Генерал». Видите, как он думал о генерале. Молодо-зелено, вот и думал так, — заключил Бородин.
— Побаивался, значит1 — по-своему рассудил Цыганок.
— Нет, просто думал: коль генерал, значит, надо бояться его, — возразил Околицын. — А того не понимал, что генерал такой же советский человек, как и все мы, он солдату отец, товарищ боевой, если ты стараешься — похвалит и чайком угостит, если ошибся — поправит, ну а если заартачишься против службы — накажет. Тут уж обижайся на себя.
Цыганок смахнул с бровей снег, протер глаза, глубокомысленно подхватил:
— Все они такие, командиры: сержант ли, офицер или генерал — им не балуй в службе. Потому что служба для военного — хлеб насущный. А что, не так?! — И, не встретив возражения, Цыганок начал рассказывать, как с ним разговаривал Громов в артиллерийском парке.
— Сапоги я добровольно сдал, потом получил за милую душу наряд вне очереди. И нисколько не обиделся. Служба... Не балуй, солдат, коли ты присягнул на верность народу...
Бородин, пряча улыбку, не мешал высказаться солдатам, ему приятно было сознавать, что начатый им разговор задел за живое.
В кармане ефрейтора Околицына лежал текст подготовленной беседы. Молодой агитатор готовился к ней старательно и теперь ждал момента, чтобы обстоятельно рассказать, как нужно вести себя на марше. Но болтливый Цыганок не туда гнул, да и секретарь партбюро затеял не тот разговор. Чтобы как-то остановить Цыганка, он крикнул:
— Присягнул, а сам норовишь, как бы самоволку совершить. Мы на поруки взяли тебя. Соображаешь?
Цыганок с обидой в голосе попытался оправдаться:
— О самоволке я давно забыл. Бесчувственный ты, Саня, разве не замечаешь — я тихонько перевоспитываюсь...
Солдаты заспорили. Лица их раскраснелись. Околицын забеспокоился. Вдруг упрекнет его Бородин: что же ты, агитатор, позабыл о запланированной беседе? Он наклонился к Бородину, спросил:
— Как же, начинать или нет?
Майор взял его руку, крепко стиснул:
— Так и должно быть, очень хорошо!..
...В начале занятий ничего особенного в действиях Громова Савчук не видел. Командир полка (как и он, Савчук, раньше делал) отдавал распоряжения, команды, и батарея, повинуясь его воле, продвигалась по заданному маршруту. При подходе к замерзшему озеру Глухое (прошлым летом Савчук, Крабов и Гросулов часто здесь рыбачили) Громов по рации передал сигнал «Воздух» и приказал увеличить скорость. Батарея расчленилась, дистанция между тягачами стала больше.
— Сигнал «Воздух» отменить! — распорядился Громов. Через три-четыре минуты взводы приняли прежнее положение. Громов что-то отметил на планшете, вновь подал сигнал воздушной тревоги. Савчук посмотрел в бинокль: тягачи увеличили скорость, растягивались по глубине колонны. Отметил мысленно: «Красиво управляет».
Дорога вела в лощину, потом круто пошла в гору. Командирский тягач, преодолев крутой подъем, выскочил на самую вершину вала. Здесь стоял указатель с надписью: «Заражено». Громов заметил, как Савчук насторожился: видимо, капитан беспокоился, какое же решение примет командир полка. Сейчас необходимы быстрые распоряжения. Громов спокойно наклонился к переговорному устройству и негромко, но четко подал команду:
— Газы! Накидки! Уменьшить скорость, увеличить дистанцию!
Темп учений нарастал. Теперь Савчук увидел в действиях Громова то, чего он раньше не замечал, — строгую последовательность в отработке учебных задач и какое-то непонятное для него, Савчука, хладнокровие: ко всему, что происходило вокруг, он относился спокойно. Капитану казалось, что подполковник очень медленно отдает распоряжения, а люди в то же время укладываются в нормативы, успевают в срок выполнять команды.
Выслав в рощу, видневшуюся в полукилометре от наблюдательного пункта, имитационную команду и сообщив Шахову основное направление стрельбы, наименьший прицел, Громов начал наблюдать за развертыванием огневых взводов. Он стоял в кузове тягача, время от времени прикладывая бинокль к глазам. На холмистой местности плясали снежные вихри. Савчук догадался: это на предельной скорости мчатся тягачи к огневым позициям. Он посмотрел на часы: уложатся ли в отведенное время его подчиненные? В азарте опять забыл, что сейчас батареей управляет не он, а Громов. Один тягач запетлял по черной плешине и остановился на самом видном месте. Из кузова выскочил офицер. Это был Узлов. Савчук узнал его и невольно вскрикнул:
— Узлов!
— Спокойно, капитан, — сказал Громов. Он попросил у Савчука спички, но не стал закуривать, поднял бинокль, хотя и без того достаточно хорошо было видно, как вокруг тягача суетились артиллеристы, стараясь сдвинуть машину с места. Их объезжали другие расчеты, несясь на бешеной скорости по снежной целине. Узлов бросился в кабину. Через минуту он снова выскочил оттуда и вместе с солдатами начал толкать тяжелый тягач. Но тщетно: машина буксовала. Секундная стрелка на часах бежала так быстро, что Савчук не мог молчать:
— Чудику доверили взвод.
Громов поправил ушанку на голове, в сердцах бросил:
— Чудики разные бывают, капитан. Ничего, сдюжат заминку.
Узлов — это видно было хорошо — снял с себя шинель, бросил ее под колеса машины. Тягач, вздрогнув, сорвался с места. Громов передал коробок со спичками Савчуку, сказал:
— Видите, уложились в отведенное время. В бою надо быть спокойным, расчетливым. Главное — рассудок не терять. Терпение, капитан, не каждому дано, но стремиться к этому надо.
Савчуку стало неудобно за свою нервозность.
...На занятой позиции батарее пришлось находиться около часа. Потом все повторилось сызнова: головная походная застава, используя огонь орудий, сбила «противника» с занимаемой позиции и двинулась вперед. Громов приказал начать выдвижение макетов танков, обозначающих атаку «противника». Батарея с ходу приняла боевой порядок. Тягачи ушли в укрытие.
Шахов готовил данные для ведения огня. Он находился в наскоро отрытом снежном окопе. К нему подошел Узлов.
— Дима, ты что, под машину попал? — спросил Шахов.
— Это я, Игорек, с негодяем боролся.
— С каким?
— Да с тем, что тянул меня на пенсию, — засмеялся Узлов.
— Значит, мосты взрываешь к пенсии?
— Глупости, Игорь! Один умный партиец сказал: не пройдет и двадцати лет, как люди начнут стыдиться слова «пенсионер». А мне только двадцать четвертый пошел... — Он зябко повел плечами и погрозил в сторону, где стояли тягачи: — Уж я этому водителю прочитаю сегодня лекцию, как готовиться к выходу в поле. На ледок наскочили — и тягач забуксовал, а у этого разгильдяя никаких подручных материалов не оказалось, шляпа!
...Ефрейтор Околицын уже несколько раз порывался провести беседу, но обстановка так быстро менялась и люди так заняты каждый своим делом, что все паузы длились не более пяти — десяти минут: разве за это время можно что-нибудь рассказать? Да и мешал Бородин: секретарь не отступал от него ни на шаг и занимал огневиков какими-то случаями, интересными и даже смешными, но, по убеждению Околицына, незначительными.
Волошин, ежась на ветру, глухо буркнул себе под нос:
— Все спешат... А куда? Лейтенант Узлов испортил себе шинель. Кому учения, а кому простуда.
— Вы так думаете? — спросил Бородин и почему-то посмотрел на Цыганка. Тот хихикнул:
— Пашка?.. Он никак не думает, он просто видит.
— Видим мы все, а понять то, что видим, не каждый из нас может, — отозвался Петрищев, следя за местностью, откуда должны появиться танки «противника».
