Дни реорганизации полка в ракетную часть прошли довольно быстро. В сутолоке многочисленных дел: отправляли на склады старое вооружение, принимали новое, укомплектовывали личный состав подразделений, переоборудовали под ракетные установки помещение закрытого винтовочного полигона — Бородин не заметил, как наступила весна, как поля покрылись всходами и завихрила первая пыль по дорогам. Не до этого было... Едва сформировались, Громов уехал на методические сборы командиров ракетных частей. Бородину пришлось кружиться как белке в колесе, зачастую решая вопросы и за командира и за себя. Подполковник Крабов, назначенный начальником штаба и оставшийся за Громова, то и дело обращался к нему за советом, робко входил в курс новых обязанностей. Теперь же, когда горячка прошла, осмелел, старается к возвращению Громова управиться с методическими сборами младших специалистов. Сегодня Бородин собирался поехать в лес — там работает группа солдат на заготовке строительного леса для расширения автопарка. Крабов посоветовал не ехать: «Ничего не случится, проведи ты, Степан, этот выходной день дома, погуляй с сыном».

Утром Бородин получил письмо от Громова:

Семейные дела... Бородин невольно посмотрел на знакомый дом Водолазова. «Сходить, что ли? Может, приехала». Он оделся, почистил ботинки.

Еще издали заметил стоящего у калитки Водолазова, одетого в серый гражданский костюм. Видимо, он кого-то ждал. «Не ее ли?» Бородин почему-то заколебался, но Михаил Сергеевич заметил его, позвал:

— Степан, на минутку. — Он первым подал руку, спросил: — К нам?

— К вам, Михаил Сергеевич. Наташа дома?

— Э-э, брат, раньше-то она раз в месяц наведывалась, а теперь, когда узнала, что Громов... она не появляется здесь, так что ищи ее там, на стройке... Как у вас в полку? Слышал: перемены большие, новую технику получили.

Ко двору подкатила двуколка. Дмитрич резко осадил коня, крикнул:

— Утра доброго, Михаил Сергеевич. Докладываю: прибыл.

— Одну минутку, — ответил Водолазов, и Бородину: — Знакомлюсь с хозяйством. Фронт, скажу тебе, беспокойный, дел непочатый край. — Он улыбнулся. — Хочешь, подвезу, мимо стройки будем ехать.

— Спасибо, я как-нибудь потом, Михаил Сергеевич.

— Заходи, заходи, буду рад.

Дмитрич гикнул на коня, щелкнул кнутом...

Знакомая калитка, знакомые окна. Фонарный столб, деревья. Все, как прежде. А чувство такое, будто кругом ничего нет, пустота, только слышится громыхание двуколки, удаляющейся в облаке дорожной пыли. Долго стоял Бородин неподвижно, пока не понял, что надо возвращаться на квартиру: бессмысленно торчать у прохожих на глазах. На обратном пути завернул к Крабовым: хотелось с кем-то поговорить, освободиться от сосущей боли, которая появилась еще утром, когда держал сына на руках. Бородин был убежден, что Громов не вернется к Наташе, но в то же время сомневался в том, что теперь она не изменила своего отношения к нему, Степану.

Елены дома не было. Крабов встретил вопросом:

— Завтракал?

— Да, сыт.

— А может быть, по рюмочке? Отпразднуем наше назначение. — Крабов не был уверен, что его оставят в ракетной части, но помог Гросулов. Сизова перевели в управление артиллерии штаба округа — работает инспектором.

— Нет, нет... Настроение у меня сегодня паршивое, — признался Бородин, — какая-то хандра появилась. И зачем выходные дни придумали? В работе человек чувствует себя куда спокойнее. Напрасно я не поехал к солдатам в лес.

Крабов почему-то всегда побаивался Бородина. В разговорах с ним чувствовал себя так, будто Бородин знал его сокровенные мысли. После же того, как при обсуждении Узлова на партбюро Крабов вдруг всем на удивление обрушился на Громова, назвав его основным виновником чрезвычайного происшествия в полку (Крабова тогда сурово осадили и Бородин, и другие члены бюро), после этого случая он стал и заискивать перед Бородиным.

— Вам-то, Степан Павлович, хандрить! Шутите. Дела у вас идут отлично, заслуженно получили должность замполита... А я топчусь на месте, к тому же порою страх одолевает: Громов когда-нибудь задаст мне по первое число, не забудет тот случай на партбюро.

— Что посеешь, то и пожнешь, Лева.

— А что я сею?

— Склоку. Пора кончать с этим позорным делом. — Бородин ожидал, что Крабов вспыхнет, начнет, как он всегда делал, оправдываться, но он с горечью сказал:

— Ты прав. Если бы кто мог заглянуть в мою душу, он бы увидел, как я мучаюсь. Что же делать, посоветуй.

— Честно служить, честно трудиться. Заметят — оценят.

— Да, да, верно, Степан Павлович. Ты прав, тысячу раз прав. Но я знаю: долго будут вспоминать: такой-сякой Крабов, против коллектива пошел.

— Глупости! Все прошло. И нечего казнить себя сомнениями. Дел у нас теперь непочатый край, только поворачивайся: новая техника, новые задачи. Да разве сейчас время думать о прошлом, о каких-то обидах!

— Это верно, но все же...

— Что «все же»?

— Надо как-то себя оправдать, чем-то, показать, чтобы и ты, и Громов, и все в части поверили, поняли, что Крабов честный, смелый офицер. И это я сделаю, попомни мое слово, Степан, сделаю.

— Валяй, простору много, есть где силы приложить, — сказал Бородин и поинтересовался: — Куда Елену услал?

— Она пошла в книжный магазин. Говорят, поступили популярные книги о ракетах. Она у меня хороший помощник.

— Это верно. Но за книгами надо было бы самому пойти.

— Времени нет... Вот посмотри, — Крабов открыл дверь в спальню, показал на стол, на котором лежали книги, рукописи, — готовлю лекцию о ракетном оружии. Думаю, возражать не будешь, если выступлю перед личным составом?

— Возражать! Да это ведь замечательно. Голосую «за» обеими руками!

Бородин ушел от Крабова в приподнятом настроении. Инициатива Льва Васильевича пришлась по душе. Как это он сам об этом не подумал? Лекция — это здорово! Даже сосущая боль притупилась. На полпути к дому вдруг почувствовал чей-то взгляд на своей спине, оглянулся — в десяти метрах стояла Наташа.

Она подходила к Бородину медленно, как подходит к матери нашаливший ребенок, чтобы попросить извинение или получить должное за свои проделки. И пока она приближалась, Бородин все время смотрел ей в лицо, позабыв обо всем: не было ни ветра, ни солнца, не было и земли, на которой он стоял, была только она, маленькая, с обнаженными по плечи руками, немного капризными губами и чуть побледневшими щеками.

— Здравствуй, Степан, — проговорила Наташа.

— Добрый день.

— Какой же день? Вечер. — Она сняла с руки темную кофточку, набросила ее на плечи, слегка поеживаясь. Бородин оглянулся: верно, вечер — солнце уже пряталось за горы, тени от деревьев пересекли дорогу, на которой они стояли. Он промолчал, наблюдая, как она просовывала руку в рукав кофты. Захотелось взять ее за плечи, помочь одеться.

— Уйдем с дороги, — сказала Наташа и первая направилась н тропинке. Стежка вела к реке, она была узенькая, для одного человека. Бородин шел вслед за Наташей, невольно думая: «Рядом с ней мне уже места нет». Еще было светло, и Бородин видел маленькие розовые ушки Наташи, возле мочек, нежных и красных, в крутой спирали пушились темные завитушки, под кофтой угадывались овальные маленькие плечи. Она немного замедлила шаг, чуть посторонилась, взяла Бородина под руку, вскинула голову. По взгляду было заметно: что-то хочет спросить.

— Он где сейчас? — Она не осмелилась сказать «Сергей», ей как-то еще не верилось, что Громов, тот самый Громов, о котором она в течение шести лет пыталась забыть и перед которым все эти годы чувствовала себя виноватой, окажется здесь, в Нагорном, да и имя его она уже разучилась произносить. — Я слышала, он уехал, — продолжала Наташа, останавливаясь у обрыва реки.