— Шутите, Матвей Сидорович! Я из Воронежской области, из Аненкова.

— Из Аненкова? Город это или село?

— Районный центр.

Околицын вздохнул:

— Ох, и чего же людям не сидится на месте!.. Ты мне скажи, дочка: откуда ты узнала про наши родники? Ведь они лет тридцать молчат, вода избрала другой путь.

— Да это все Санечка рассказал мне. Ты, говорит, секретарь комсомольской организации, мобилизуй молодежь, докажи, что ты не на вокзал приехала, а на постоянное местожительство.

— Неужто так и сказал?

— Так, Матвей Сидорович.

— Ну а ты сама, дочка, как смотришь: не воздвигаем ли мы воздушный замок?

— Водохранилище?

— Да, это самое.

— Я читала, Матвей Сидорович...

«Ага, она читала! — поспешил Околицын заключить. — Ученая, значит. Почему же я не читал? Задания такого не было, на бюро райкома партии не спрашивали, вот и не читал... А нонче, кажется, не так... Не так!.. Простор тебе полный дан, хозяйствуй с умом и с пользой для народа своего... И-их, шестьдесят лет!.. Десять бы годков сбросить. Десять — целая эпоха, сто лет!»

Борзова говорила вдохновенно:

— Воду собрать каждый колхоз в состоянии, построить канальчики, пустить по ним на поля воду, дождевальное устройство установить, тракторы приспособить — чего им стоять без дела? Пусть палит солнце, а у нас свой дождь, не небесный, а земной, наш, трудовой. Труд ведь горы перемещает, Матвей Сидорович! Санечка это понимает. Он сегодня пришел не один. Солдаты, которых у военных называют «уволенные из расположения части», поддержали Санечку, согласились помочь нам. Они не пошли в клуб, на танцы... Хорошие ребята!

Она говорила, и Околицын не останавливал Лиду. По небу растабунились звезды, потянуло холодком. Матвей Сидорович поднялся, отыскал в багажнике фонарик, попробовал устранить неисправность в моторе. Лида стояла подле него и все говорила и говорила. Он, подсвечивая и орудуя гаечным ключом, думал о тех гектарах пшеницы, которые еще не убраны, и о том, что ему необходимо попасть к комбайнерам и что без него там может случиться неувязка в работе.

— А вот в технике... вы ничего не смыслите. — Он хотел сказать «ты», но смягчил. — Молодежь! Фантазии-то у вас поди на всю Россию... Ирригация, водохранилище... Да посмотри ты, как эта свеча, отработалась? — повысил он голос.

— Не знаю, Матвей Сидорович.

— То-то! Людей от полевых работ знаешь как отговаривать... Эх, старый дурень я, клюнул на вашу удочку. Ударит завтра мороз, а там снег упадет. — Он с грохотом опустил капот, выключил фонарик. Стало темно-темно, в двух шагах ничего не видно.

Послышался голос Лиды:

— Позову Санечку, он мигом вылечит ваш «газик».

Борзова ушла. Минут через пятнадцать пришел Александр. Прочистил свечи, и мотор заработал.

— Ну я пошел, — сказал Александр. — Время не ждет.

— Одного тебя отпустили? — спросил Околицын.

— Нет. Увольнение получили многие.

— И ты их сюда привел?

— Да, согласились помочь колхозу.

— И что за войско пошло: днем до седьмого поту у орудия маются, а дают им отдых — они на земляные работы идут. Или уж у меня мозги ослабли, никак не пойму, сынок?

— Ты, батя, просто устал, а может быть, не с той меркой смотришь на жизнь, по старинке рассуждаешь. Будет решение района или области — выполнишь, не скажут — мимо добра пройдешь: на то ж указания не было.

— Значит, на пенсию уходить?

— Зачем на пенсию? Другому надо свое место уступить, более зрячему.

— Кому? Назови мне такого человека, завтра же соберем колхозников — и пусть председательствует.

— Сдаешься?

— Разумом, кажись, а душа болит. Болит, сынок, и противится. — Он положил руку на плечо Александра. — Я ж тут двадцать пять лет председательствую. Неужто все эти годы ошибался?

— Что ты, батя! Народ не ошибается. Вон какую войну выдержали. В этой победе и твоя доля есть. Сам же рассказывал, как фронту помогал хорошим урожаем...

— Я понимаю, Сашок... Но ты иди, иди, — вдруг заторопил Матвей Сидорович сына. — А я помчусь на косовицу.

Вспыхнули фары, бросив на пыльную дорогу пучки яркого света. Мотор работал ровно, без перебоев. Навстречу летела паутина. Матвей Сидорович чувствовал, как в его груди постепенно легчает — погода позволит убрать урожай, выполнить план зяблевой вспашки, может быть, даже и с водохранилищем что-нибудь округлится...

Под ногами хрустел снег. Громов впервые шел в полк как его командир. Вчера, после инспекторского опроса, был подписан приемо-сдаточный акт, все формальности остались позади. Эта работа показалась Громову довольно сложной процедурой. Председатель комиссии полковник Гросулов требовал записывать все жалобы и заявления артиллеристов. Запись вел Крабов. Он, как показалось Громову, проявил повышенный интерес к опросу, успевал записывать все вопросы и ответы, которых было немало. Очень спокойно вел себя полковник Водолазов. Гросулов, услыша жалобу или заявление, сокрушался: «Что это за порядок у вас?! Не могу слышать!» Водолазов отвечал: «Люди не ангелы, товарищ полковник, всяко бывает». Это еще больше раздражало председателя комиссии, и он предупреждал Крабова: «Подполковник, точнее ведите записи. Через неделю командующий артиллерией приедет, он поинтересуется ими».

Книга жалоб и заявлений инспекторского опроса лежит в сейфе, скрепленная подписями членов комиссии. Хотя в ней и не значилось особо тревожных, требующих немедленного решения жалоб и заявлений, Громов наметил сегодняшний день начать с изучения результатов инспекторского опроса.

Хотелось пройти в штаб как-то незаметно. Но, будто нарочно, навстречу непрерывно попадались то офицеры, то сержанты, то солдаты, словно сговорились. Когда Громов поднимался по ступенькам лестницы, перед ним вырос подполковник Крабов.

— Здравия желаю, товарищ командир полка! Сегодня у нас банный день, — доложил он. — Будут какие указания?

Громов сказал:

— Старшины у вас — опытный народ, знают, как проводить банные дни.

Сухое лицо Крабова на мгновение засветилось улыбкой.

— «У вас»... — подметил он. — Видимо, трудно сразу осознать, что вы уже командир этого полка?

— Да, это верно, — согласился Громов, в душе сетуя на свою оплошность.

В коридоре Громова встретил капитан Савчук. Командир батареи, пухленький крепыш, уперев подслеповатые глаза в лицо подполковника, с волжским выговором доложил:

— Товарищ подполковник, за время моего дежурства никаких происшествий в полку не случилось. Личный состав готовится в баню. Докладывает капитан Савчук.

— Здравствуйте, товарищ капитан. — Громов подал руку дежурному и прошел в свой кабинет.

Это была сравнительно просторная комната с двумя окнами, выходящими в поле, и одним — во двор, двухтумбовым столом, накрытым зеленым сукном, поверх которого лежало толстое стекло, в углу стоял сейф. На одной стене висела схема расположения военного городка, на другой — схема постов и расписание занятий, таблица зачетных стрельб для офицерского состава.

Громов снял шинель, обошел вокруг стола и впервые после ухода Водолазова сел в жесткое полукресло своего предшественника. На листке настольного календаря он прочитал запись: «Артмастерская. Проверить, что получается у Шахова и Рыбалко с катками». Перевернул еще страничку — опять пометки: «Вызвать лейтенанта Узлова». Десять календарных листков были заполнены планом личной работы. Это понравилось Громову, и он пожалел, что в дни приема полка не пришлось ближе познакомиться с этим человеком: Водолазов был занят служебными делами, и у них не нашлось времени, чтобы поговорить наедине.

Громов хотел было кому-то позвонить, но передумал, позвал дежурного.

— Посыльный на месте? — спросил он у Савчука.

— На месте, товарищ подполковник.

— Пусть меня проводит в артмастерскую.

Громов решил: коль Водолазов наметил провести эту работу сегодня, значит, надо выполнять, а книгу жалоб и заявлений он изучит вечером.