Ликеры, темные, густые и горько-сладкие, скрасили мне существование на целую неделю. В них был привкус детства и моего счастливого студенчества. Мир стал теплее и как-то одновременно несколько острее и нежнее. Кто-то из самарских друзей- медиков, заехав в эту неделю ко мне с ночевкой и сказав о ликерах: " как лихо ты их хлещешь", пообещал мне, что я сопьюсь. Но ликерных красок и ощущений мне хватило именно на неделю. Потом, года через два, я вспоминала свои ликеры, когда кто-то из врачей получил квартиру, и за стенкой поселился новый сосед - молодой специалист, патологоанатом. У патологоанатома имелись жена и маленький сын, но жили они не с ним. Сосед работал в своем морге на полторы ставки, чтобы обеспечить жене и сыну нормальное существование (к его появлению у нас в общежитии Союза уже не было, быстро росла инфляция), а вечерами пил. Он пил целый месяц, пил в одиночку - возвращался хмурый, запирался, за несколько часов выпивал бутылку водки, а потом выходил на кухню, где всегда был народ, и, ничего не говоря, смотрел на нас счастливыми удивленными глазами. У него это продолжалось месяц - потом прошло. К слову, теперь он работает наркологом.
***
А осень между тем шла, и была теплой. За всю жизнь я запомнила только еще одну такую же мягкую осень. В сентябре мы в одних купальниках и босиком доделывали какие-то дачные работы и собирали большие, согретые солнцем яблоки в Переволоках, а в ноябре еще шли грозы. Числа третьего или четвертого ноября, я, перед работой во вторую смену, долго стояла под калиной, росшей во дворе у дома свекрови - под дождем, лишь чуть-чуть смягченным ветвями и кистями красных ягод, в легком фланелевом халате. Дождь был определенно теплый, не по-летнему, конечно, но все-таки слишком теплый для такой поздней осени. И протяжно, несколько раз, гремел гром. Дольше обычного не опадали листья, и иней лег на землю только 7-го или 8-го ноября.
Все же в октябре похолодало, было несколько по-настоящему холодных дней. Холод стоял в городе в начале восьмого утра, когда я выходила на работу в первую смену, и вечером, когда около девяти я возвращалась после второй. Моя одежда - осеннее пальто с модельной шапочкой, осенние сапоги и все зимнее - остались у родителей. (Я перевезла все это к ним весной из Самары, дома был папа, и он не помешал мне разместить одежду и обувь). В октябре я ходила на работу в нескольких свитерах - своем и Вадима, голубой прибалтийской куртке-плаще (куртка была скроена очень просторной, под нее помещалось много другой одежды), синих джинсах и ботинках. В самые холодные или слякотные дни я надевала горные ботинки - вибрамы. У меня еще была теплая лыжная шапочка, которую мама вязала для Кавказа - смешная шапочка с помпоном, но ее можно было спрятать под просторный капюшон. Однажды папа принес мне зимние сапоги. Меня не было, и папа передал сапоги соседке-стоматологу. Он подробно расспросил у нее обо мне и ушел. А я потом несколько дней с замирающим сердцем думала о том, как папа узнал мой адрес, который я им уже не сообщала, и о том, что не работал лифт, и папа поднимался на восьмой этаж пешком.
Что были холодные вечера, я помню и по тому, как в том же октябре, в двенадцатом часу вечера, подобрала возле общежития свою пациентку, которая потом жила у меня около недели. Говоря строго, это была пациентка с чужого участка. Я познакомилась с ней в начале октябре, когда, вернувшись из кабинета заведующего, и уже не ожидая никаких сюрпризов (мы тогда работали до восьми вечера, а время было примерно без пятнадцати восемь), застала в своем кабинете беременную девчонку в темно-синем шелковом платье, дерущуюся с моей участковой медсестрой. Девчонка, страшно матерясь, пыталась отнять свою карточку, чтобы прочитать, что в ней. Карточка была толстая. Пациентка пришла с запросом от гинеколога - на прерывание беременности. У нее были сифилис в анамнезе и непролеченная гонорея, но главное - ей хотелось иметь ребенка вообще, но не от настоящего потенциального отца. Я пролистала карту. Карта была толстой в основном за счет писем матери в диспансер, и жутко было читать эти письма. Мать с какими-то потрясающими сладострастием и ненавистью писала - в подробностях - о сексуальной распущенности 5-7-летней девочки, о ее склонности к воровству и патологической лживости. Письма эти, по сути, были просьбой забрать ребенка в детский дом "для дефектных детей" или, даже, "в колонию для малолетних преступников". Девочку в 8 лет определили в интернат (обычный), и на этом история болезни обрывалась. Я оформила справку на прерывание 16-ти недельной беременности, а потом мы с этой пациенткой встречались еще раз: она пришла ко мне после аборта, все в том же синем платье, притихшая, попросилась на беседу ("но только без вашей этой медсестры"). Я выписала ей успокаивающее, и мы немного поговорили. И вот теперь я встретила ее на остановке возле своего общежития, поздно вечером, почти ночью. Она горько плакала. Подмерзали лужи, а на ней были - все то же платье из тоненького синего шелка, и легкий, очень легкий бежевый плащ. Я тронула ее за плечо. Она ничего не смогла мне объяснить, только смотрела на меня с отчаяньем, и что-то мне подсказало, что она нашла мой адрес, и пришла ко мне, потому что ей не к кому было прийти больше, а когда пришла - не решилась тревожить человека, которому, в сущности - какое может быть дело до нее. Не помню, возвращалась ли я откуда-то так поздно, или только куда-то собралась, помню, что и мне было одиноко и бездомно, и вот мы стояли друг напротив друга, нам обеим было по двадцать с лишним лет (мне больше, ей меньше), и слов для утешения у меня не находилось. Да и что мне было ей сказать? Что я не принимаю в нерабочие часы? Она и так не навязывалась. Не давая ей опомниться, я отвела ее к себе наверх (она не сопротивлялась, вообще, она еле держалась на ногах), объяснила, где ключ и где белье (и мельком, подумав о ее венерологическом анамнезе, решила, что белье я потом прокипячу в хлорке - вот как в больнице - откуда знать, кто спал до тебя), сказала, что она может пользоваться едой, пластинками и книгами, и попросила, чтобы соседям она - во избежание недоразумений - представилась моей двоюродной сестрой. Она успела мне сказать, что ее уволили на работе и выгнали из общежития, а когда она поехала к матери, мама не пустила ее к себе.
Она прожила у меня неделю. Пока она жила у меня, оказалось возможным восстановить ее и на работе, и в общежитии. Я же сама прожила ту неделю у свекрови, и, скорее всего, тогда же и нарисовала яблоки на мокрой крыше. Соседи по общежитию мне потом рассказывали, что моя двоюродная сестра расспрашивала их, когда я прихожу с работы обычно, и, заняв у кого-то большую кастрюлю, каждый день готовила борщи, ожидая меня. Поздно вечером она угощала борщом моих соседей-врачей, а на следующее утро опять готовила борщ. Продукты она (деньги у нее, видимо, были) покупала на рынке, ничего не взяв из моего хозяйства - кроме сахара, хлеба и соли. В первую ночь она спала не раздеваясь, подложив под себя плащ, а на следующий день привезла из своего общежития (ее вещи лежали где-то там, в гладильной комнате, кажется) свое постельное белье. На выходные, когда приехал Вадим, она уехала, а потом вернулась еще на несколько дней - пока ее вопросы не решились окончательно. Она спрашивала моих соседей, похожи ли мы с ней, и радовалась, когда ей указывали на очевидное сходство (у нас обеих были серо-зеленые глаза и пепельно-коричневые, почти каштановые, но без теплого оттенка, волосы). Она слушала наши пластинки и читала наши книги. Ее любимым поэтом была Цветаева - а у меня было несколько сборников Цветаевой. Когда она ушла, я нашла свою комнату (и без того не бывавшую пыльной) тщательно вымытой и любовно перетертой до блеска. На холодильнике, в пакете, лежал свежий хлеб - взамен того куска, который оставался ей в тот вечер, когда я привела ее к себе. История эта имела продолжение, но это уже тема отдельного рассказа.
Я уезжала к свекрови не только в случае необходимости - такой, как эта. (Впрочем, и эта необходимость была условной, не уверена, что в тот вечер, когда встретила на остановке свою пациентку, я не собиралась уехать именно к свекрови). Я уезжала к ней, когда среди недели начинала скучать по мужу. Это случалось не часто, но все же случалось - несколько раз в месяц. У свекрови и мужа были похожие глаза, и похожая манера прижимать к себе - бережно и мягко. Свекровь в ту осень перебралась в городской дом, к своему знакомому, младший брат мужа нашел себе какое-то новое приключение, и дом часто стоял пустым. Но мне было достаточно самого дома, в котором муж жил мальчиком, с 13-ти лет. Был маленький сад, состоящий всего из одной, но большой яблони, раскидистой калины и нескольких кустиков белой и красной смородины, был крошечный палисадничек с обилием перечной мяты, было много книг. Мне нравилось приезжать туда в дождь. Ключ висел в самом доме - нужно было только протянуть руку с крыльца в небольшое окошечко. Я заходила, зажигала титан, ставила на газ чайник, рвала мяту, калину и смородиновые листья для чая - и меня, как правило, хватало на одну ночь. Со свекровью мы тогда не ссорились. Я воспринимала ее девочкой, подругой. Она была намного моложе моих родителей, потому что очень рано родила своих детей, почти ребенком. Она и потом долго оставалась ребенком. Когда мы с ней познакомились, мне было двадцать, а ей - тридцать с чем-то, и так странно все перемешалось, муж был старше меня всего на два года, но так часто я чувствовала, что он - гораздо взрослее меня, а она была очень юной. Она очень долго была юной, и вначале мне казалось, что она совсем на немного меня старше, потом - что мы ровесники, потом мне стало казаться, что это я старше ее. К слову, я долго, много лет, даже мысленно не звала ее свекровью - ей не подходило это определение, но здесь я так называю ее для ясности.
