Все же в эти полтора года у меня было нечто - не из области реальной жизни, но отчасти заменявшее ее: я начала рисовать. Я рисовала и раньше, но это было развлечением, в этом не было ни боли, ни страсти, и поэтому оно в счет не идет. Я начала рисовать акварелью примерно через месяц после того, как мы вернулись из Прибалтики. Это было моей тайной - но, разумеется, до того, пока не ложился на бумагу последний мазок. Первые свои акварели я нарисовала в сентябре, и это были Молодецкий курган в Жигулях и татарник на фоне гор и голубой воды. Я уезжала на Молодецкий совершенно одна, в выходные, на "омике" из Тольятти. Никто не знал, где я. Это давало восхитительное чувство свободы. Кроме того, рисование вливало в меня силы: жизнь, которую я не чувствовала напрямую, волшебным образом оживала у меня под руками. Татарник вышел живым: мне казалось, что можно ощутить его запах. Потом я рисовала - по памяти - озера возле Жигулевских гор, парусники возле тольяттинского причала, у огромных песчаных гор: персиковые паруса на оранжевом фоне песка. Перерисовывала картины Грабаря и Васильева. Рисовала с натуры осень в Заповеднике, куда мы ходили в октябре с мужем и нашей свадебной свидетельницей, октябрьское озеро возле церквушки в Аламасово (Горьковская область, туда, к себе на родину, вернулась подруга, закончив режиссерский факультет Самарского института культуры, а церковь у озера строил ее прадед), ноябрьский туман в Самаре из окна квартиры, которую мы снимали. Людей я рисовала меньше: остались только карандашный набросок мужа и недорисованные акварели наших свадебных свидетелей. Отсвет желтых, оранжевых, красных осенних листьев ложится на щеки девушки (осень в Жигулях). Хрупкая фигура молодого человека, закинувшего руки на наклоненное дерево, за которым мчится волжское половодье, таща бревна и разный мелкий мусор (наш поход на Греви) - очень бледная, лилово-голубая акварель.
Жизнь была также в фильмах Тарковского и книгах по искусству. Вначале меня привлекли импрессионисты. Думаю, мне нравилось в них именно то, о чем с печалью и неприятием написал в своем дневнике Поль Гоген: они воспринимали гармонию мира, не видя в нем цели. Мне нравилась эта бесцельность. Я часто в тот год - год интернатуры и чужих квартир - думала, что чувствую себя как в Кавказских горах, где на холоде, в разреженном воздухе высоты, сознание разрывалось, напоминая шизофреническое. Реальность приходила кусками. Мне нравилось, что можно смотреть на длящиеся вечность движение и свет, нравились крупные и чистые мазки не смешанных красок. Отражение мимолетных движений жизни - вот то, что мне хотелось захватить, продлить, почувствовать. Мне нравилось в импрессионизме, что сюжет был не более чем опорой для отражения света. Постимпрессионизм пришел ко мне потом, уже в Тольятти, когда я работала на участке - и когда мне стало мало просто исследований эффектов света и движения, и захотелось большего. Между импрессионизмом и постимпрессионизмом, во второй половине интернатуры, была художественная школа в Самаре, надолго отбившая у меня желание рисовать - хотя я не могу отрицать, что в смысле формы она пошла мне на пользу. Я очень вольно обращалась до этой школы с пространством. Кстати сказать, акварели моего "бесчувственного" периода отличаются особой ясностью и нежным цветом - словно в эти акварели перешло лучшее из ушедшего или неслучившегося. Часть акварелей сохранилась, а вообще я щедро их раздаривала: будучи написаны, они теряли для меня смысл. Мне жаль только одну свою работу, случившуюся уже после художественной школы. Я нарисовала ее в первую осень своей работы. Это был вид из маленькой комнатки дома, где жила мама моего мужа: за окном, за выщербленной дорожкой, - клочок земли, на котором растут, прижимаясь к соседской сетчатой изгороди, тигровые лилии, флоксы, подсолнухи и много мяты. Забытая табуретка стоит во дворе. Дождь идет, размывая краски. Виден дом напротив, где в одной половине жила приветливая старуха баба Поля, а другая половина была покинутой: хозяева уехали на Север. Рядом с брошенной половиной дома - старая корявая яблоня, и множество яблок везде: на черной земле, вперемешку с опавшей листвой, на крыше никому ненужного гаража, на мокрой блестящей крыше дома. Собственно, этот соседний дом я и рисовала, с яблоками на мокрой крыше и потоками дождя по водостоку, но вышло все: и сад, и мята, и подсолнухи. Я думаю, что это была единственная акварель, которая удалась мне совсем. Ее потом, через три года, съела наша первая собака. Смешно так: в комнате (все в той же общежитовской комнате) было два стеллажа с книгами до самого низа, грызи на выбор, но она вытащила из неудобного места папку с рисунками, достала именно эту акварель и сожрала ее.
Так вот, были у меня в ту осень еще книги по живописи. Я ездила за ними в уютную библиотеку старого города. В старом городе прошло мое детство, и в библиотеку надо было идти по яблоневой аллее. Я полюбила Ван Гога и Гогена (Сезана - меньше), я брала в библиотеке все, что можно было прочитать о них, хотя ничто у меня не прошло ни к Писсаро, ни к Мане, ни к Клоду Моне, ни к Дега. Просто пришло другое время, и я, как когда-то Гоген, искала постоянное начало бытия, устойчивую материальную и духовную сущность в мире, где все дрожало и менялось. Еще я тогда много читала о цвете. Я приучила свой глаз различать светящееся голубое на глухом коричневом, мне нравилось сочетание голубого и коричневого, я примеряла желтое к черному, киноварь к ультрамарину, я подбирала голубое к золотистому и киноварно-алое к сине-зеленому, я брала розово-фиолетовый и чистый зеленый, я ложила рядом холодный розовый и горячий золотисто-охряной. Я училась видеть поверхностный цвет и цвет, распространяющийся в глубину. Я пробовала рисовать и с удовлетворением чувствовала, что могу управлять глубиной, что коричневое пятно рядом с голубым почти всегда выглядит плотным, фигурой; что можно оттянуть предметы вперед, придав им белый или светло-серый оттенки - либо киноварно-красный и светло-оранжевый. Я довольно успешно знакомилась с законами живописи, но рисовать самой - во всяком случае, нарисовать что-то большое, серьезное, - мне не хотелось. Однако мне нравилось наблюдать, как желтый цвет действительно уплотняется до красного при уплотнении среды, а синий - до фиолетово-голубого, и что самые дальние фонари, действительно, - красные, а самые близкие - голубые, и что любое коричневое, удаляясь, светлеет, приобретая фиолетовый оттенок, а черное всегда дальше коричневого и серого. Мне нравилось в солнечный день смотреть на тени, и видеть, что действительно светоносны и прозрачны некоторые из теней - например, тени от веток на освещенной солнцем светлой песчаной дорожке - сами светятся. Мне нравилось смотреть на красивые сочетания, например, на сочетание светло-розового, золотисто-желтого, темного пурпура и голубого - естественное сочетание осени. Эти наблюдения будили мою чувственность, и отдаленно это было похоже на чувственность женственности, начавшую пробуждаться с первой беременностью. Но рисовать мне не хотелось. Может быть, я слишком сильно уставала. Я ограничивалась какой-нибудь подвернувшейся - обычно поутру - мелочью: помню, рисовала фломастерами чашку с кофе и лимон в ней. Я писала письмо в Самару - кому-то из студенческих друзей, окно было открыто, и я придавила листок этой чашкой, а потом ее же нарисовала на уголке. Студенческий, привычный, доверчиво-инфантильный мир ломался грубо и безжалостно, но эти письма немного удерживали его, продлевая.
Тогда же я покупала ликеры в маленьких бутылочках: мокко, шоколадный, кофейный, яичный; еще какие-то были, но они мне понравились меньше. Перечисленное я брала по второму кругу, поэтому и запомнила. Еще был рижский бальзам. Это было странное время, когда самые необходимые вещи начинали исчезать из магазинов, но вдруг привозили что-нибудь необычное - как эти ликеры, например. Их везли из Прибалтики. Продолжалось это недолго, но все же было время, когда их было много, и их не особенно брали: потому что все-таки они были дороги. Я уже писала, что мне было не на что тратить деньги. Деньги лежали в шкафу, и я не могла придумать, на что они годятся. На крупную покупку их уже не хватало. Надо было бы, конечно, купить посуду, сковородку какую-нибудь, да все не выходило по пути. Кофейный ликер крепко отдавал настоем кофе, спиртом и ванилином. Он был сладкий с горечью и нравился мне больше других, его я пила отдельно, из небольшой чашки. Мокко был слишком сладок, но хорошо было добавлять его в кофе. У мокко был вкус кофе, а у шоколадного ликера - шоколада и ванили, он тоже был сладок, и его тоже хорошо было добавлять в кофе. Я пила кофе утром, днем и вечером. Экспериментировала: ложила в кофе мяту, и тертый шоколад, и дольки апельсина и лимона вместе с натертой цедрой, и сливки, и корицу с гвоздикой, и кипятила коньяк для запаха, а сверху опускала лед. Часто на запах кто-нибудь заглядывал. Иногда заходили или приезжали друзья, чаще всего это была наша свидетельница, учившаяся в пединституте. Когда я была дома, она надувала себе матрас; если я отсутствовала - стелила на тахте под бамбуком. Она знала, где лежит ключ. Собственно, это все знали - все соседи и все знакомые. Ключ был один и хранили его на кухне, под кухонным столом. Нередко, отсутствуя несколько дней, я заставала кого-нибудь живущим в нашей комнате. Обычно тот, кто приезжал ко мне, занимался готовкой и долго удивлялся, почему у нас нет нормальной посуды. Зато я научилась смешивать коктейли и готовить всякий необычный кофе.
