Я полагаю, что последним троим мы, четверо, порядком осточертели, а вот почему ребята жили у нас, имея нормальную цивилизованную комнату в общежитии - уже не могу объяснить. Наверное, по-другому было бы еще печальнее. По выходным мы четверо, чтобы разрядить обстановку, уезжали куда-нибудь с ночевкой. Обычно это была та же дача в Переволоках, где ребята спали на крыше, а мы - в домике. Иногда мы брали с собой палатку, которую можно было в дождь разбить на берегу или даже прямо на огороде. Однажды мы уехали с ночевкой на рыбалку на Телячий остров (немаловажную роль тут сыграли мои рассказы о наших рыбалках с папой), хотя одним из четверых (тем, в чьей комнате мы жили в Самаре, он вообще был скептик) ставился под сомнение сам факт существования рыбы в теперешней Волге. А я так остро помнила еще наши рыбалки с папой, замечательное чувство уюта и защищенности среди песка, воды и оплетенных ежевикой серых камней, и так хотелось уюта теперь, что я даже взяла с собой на рыбалку синий клетчатый халат с капюшоном. Я, помнится, сшила этот халат, мечтая о доме, настоящем доме - и не хотелось его, до поры, одевать в летящей и кружащейся, как мусор в ветре, суете. Но все вышло не так, как бывало в детстве. Остров оказался не таким диким, как был когда-то, клевали одни ерши, а место, которое нам приглянулось - с замечательно сложенным из камней мангалом - было, как выяснилось потом, когда мы уже сочли его навеки заброшенным, разбили возле него палатку и развели костер, - излюбленным местом тольяттинских бандитов. Они приехали к нашему костерку, на нескольких машинах, уже под вечер, и поначалу, пока были трезвые, отнеслись к нам вполне доброжелательно - ну заняли их место, отчего же, бывает, отдыхайте на здоровье. Они расположились неподалеку от нас. Ночь мы провели бурную. Бандиты выпили и устроили разборки. Может быть, за этим и ехали, а, скорее, все произошло спонтанно - но получилось круто. Об отдыхе не могло быть и речи. Вскоре после того, как началась разборка, какие-то темные личности из их компании залегли в кустах возле нашего костра, и, не особенно скрываясь, наблюдали за нами нехорошими глазами. На нас вообще нехорошо смотрели, без начальной доброжелательности. Я предложила сдернуть с этого места, но ребята выдвинули другой план - прикинуться идиотами и провести эту ночь у костра; якобы в сидящего и непонимающего меньше соблазна пустить пулю, чем в удирающего. Меня послали в палатку, спать, муж через некоторое время пришел ко мне, а ребята так и просидели у костра, пока не начало светать. На рассвете мы тихонько свернули палатку и дали деру - пока наши соседи спали пьяным сном.

Через некоторое время я устроилась в городской тольяттинский психдиспансер. В отличие от наркологии, пытавшейся меня перехватить и обещавшей в течение года квартиру, а пока - комфортное общежитие, психдиспансер ничего не обещал - ни квартиры, ни общежития. Я бы даже сказала: мне пообещали в психдиспансере, что квартиры у меня точно не будет. Но я все-таки оформилась в психдиспансер, а в горздраве мне дали комнату в общежитии. Общежитие было кирпичным, совсем новым, и одну половину его занимала трикотажная фабрика, а другую - пединститут. В этой половине пединститута один этаж, а именно 8-й, арендовал горздрав. Восемь комнат было на восьмом этаже, и одна из них, 12-тиметровая - стала моей. Мы, конечно, переезжали в общежитие всей компанией - в последний день августа. В новенькой комнате, выходившей на запад, были кофейные стены, и мы сделали кабинет в кофейных тонах. В то время наша комната в общежитии была - без преувеличения скажу - самой стильной. Мы купили кофейного тона ткань с бамбуком в китайском стиле и легкие серо-голубые шторы в кофейного цвета ирисах. Ткань с бамбуком повесили на стену, над тахтой: тахта была совсем дешевая, старая, из комиссионки, красного цвета. В тон ей муж привез из маминого дома два вращающихся красных кресла, таких же старых, и еще он захватил, оттуда же, кофейный палас на пол и старый, но хороший деревянный письменный стол. Холодильник нам достался в подарок из фотолаборатории, весь в потеках реактивов - его отмыли, у него сверху была полированная темно-шоколадная поверхность, и с такой же темной шоколадной полировкой попался нам в комиссионке совсем новый шкаф. Еще у нас были часы с рисунком парусника золотым по черному, проигрыватель с пластинками, вазы для цветов, две гитары, клетчатый плед и старый кофейник - в нем можно было варить и кофе, и яйца на завтрак. Был мольберт с кистями и красками, фотоаппараты, книги, туристическое снаряжение, 2 комплекта постельного белья - и не было многого другого, с чем ассоциируется нормальный дом - посуды, например. Т.е., что-то все же имелось: ложечки, чашки чайные, 2 бокала, кастрюлька какая-то взаймы.

Когда мы переехали от свекрови в свой первый дом, я вдруг ощутила, что вполне могу - какое-то время, во всяком случае, - обходиться без друзей, кем бы они ни были..., но не тут-то было. Друзья с пугающей естественностью перекочевали к нам, спали на полу на надувных матрасах и на мои робкие вопросы, не слишком ли им неудобно у нас, и не лучше ли им будет, например, у себя в общаге, заверяли, что нет, им вполне нормально. Но все же продолжалось это уже не слишком долго. 5 сентября я вышла на работу, а примерно числа 10-го, после шумного новоселья и пышных проводов, вся политехническая компания уехала в Самару, учиться дальше на инженеров. И я осталась одна.

***

Так вот, одним махом, кончилась суета. Фраза "осталась одна" - удивительно неполна. Я осталась в городе, который знала с детства и который стал для меня не более знакомым и понятным, чем любой другой город. Даже еще хуже: в совсем незнакомом городе всегда кажется, что есть какие-то лазейки, какие-то теплые места, о которых еще не знаешь, но вот-вот найдешь. Здесь было все наоборот, знакомое и теплое предстало незнакомым и холодным. Родители по-прежнему не пускали меня к себе, ожидая, что мне надоест мое замужество и я вернусь к ним - совсем. Может быть, я бы и вернулась - если бы меня не отталкивали именно тогда, когда мне было труднее всего. Забегая вперед, скажу, что родителей хватило еще почти на пять лет (и первым сломался папа, мама, мне кажется, могла бы ждать еще), но к тому времени мне уже сам черт был не брат. Так вот, я не могла прийти к родителям, для меня была отрезана также дача, на которой прошло мое детство. Я не знала, что у родителей строится еще одна дача, я вообще многого о них не знала - разрыв был полный. Я не могла себе объяснить происходящего, пыталась и не могла - мысль обрывалась. Так не должно было быть - и это было тем единственным, что у меня получалось осознать. Я очень скучала по родительскому дому и по даче, где прошло мое детство. Я приезжала под окна квартиры, где они жили, смотрела на движущиеся силуэты, немного успокаивалась, что они, по крайней мере, живы. Однажды в солнечный сентябрьский полдень я залезла на дачу, нашу дачу, или, если угодно, дачу моих родителей. В первые минуты - а может быть, секунды - я ясно чувствовала, что мне достаточно упасть в траву под деревья, чтобы прошел весь этот кошмар с нереальностью, с невозможностью вернуться домой, усталостью, ощущением нелепого сна с чужими квартирами, лишними людьми, потерей ребенка, болезнью, ненужными поездками и поступками. На мелкой выгоревшей траве было много яблок. Я хотела набрать яблок, и вдруг мне сдавило горло: я почувствовала себя вором. Дача была бесконечно родной, сад тянулся ко мне, ничего не понимая, и от этого было только отчаяннее. Звякнула калитка: это папа пришел на дачу, и я, без яблок, потихоньку, ушла другими садами к лесу. Я была уверена, что папе было так же плохо, как и мне. И я больше не приходила туда - долго. Так долго, что можно сказать, что туда я уже не вернулась совсем.

Я осталась в городе, который стал для меня не более знакомым и понятным, чем любой другой город. Я нашла своих старых школьных друзей изменившимися - в каком-то смысле это было еще чувствительнее, чем перемена, произошедшая с моими родителями. По крайней мере, мои родители переменились по понятной причине и в известный срок, - мои старые друзья изменились более глубинно и, иногда, менее объяснимо. А когда я узнавала знакомое, то понимала, что изменилась сама настолько, что мне это уже не близко - и не было в этом ничьей вины, просто это была жизнь. За те 8 лет, которые я прожила в Самаре, город словно подменили. Он стал неверным слепком с моего детского города, с изменившимися очертаниями и иным содержанием. Люди, которые приходили ко мне на прием, говорили о проблемах, которых раньше не было в нашем городе. Во всяком случае, с которыми я не сталкивалась раньше: я начинала жить в городе коренных ставропольчан, а это были проблемы чужих, приезжих людей. Я жила в городе, строящемся с веселой и торжественной грандиозностью, в городе, куда приезжали с надеждой и оставались с радостью, а ко мне приходили с накопившейся болью и злостью малосемеек, чувством бездомности, собственной ненужности и, - я долго не могла сказать себе это прямо - ненависти к городу, в котором жили. Я еще живо помнила свои 10-19 лет, общежитие в нашем дворе, где дружно и до завидного здорово жили итальянцы и другие приезжие, и куда мы ребятишками охотно бегали, - а мне рассказывали леденящие душу истории про соседей, пред которыми меркли ужасы средневековья. Часто эти же самые соседи приходили ко мне на прием, и тогда я терялась, не зная, кому из них мне верить. Самым печальным для меня лично было то, что я слишком хорошо понимала многое из того, о чем мне рассказывали.