Так вот, мы долго были дружны с ней. А вообще я думаю теперь, что на конфликт нужны силы. Конфликт требует не только сил, но и определенной жировой прослойки на душе, или хотя бы излишка (скажем так) любви - хватило же меня на конфликт с родителями.
Вот так прошло более полутора месяцев. Шла осень. Была работа, были книги по искусству, короткие приезды мужа, письма от студенческих друзей - они словно приходили из прошлого. И все это было - как поверхностный цвет, как блик, не оставляющий следа. Когда я пыталась пробиться в глубину, все тот же синий снег качался над турбазой, и был отрезок жизни от Лермонтова в Тарханах до Лермонтова на Кавказе, где его убили на дуэли - счастливый отрезок моей собственной жизни. Дальше шел туман. Порой я вспоминала, как приехала с Кавказа и папа целый день "доставал" меня вопросами: Скучала ли я там без них? Как я жила без них - эти несколько недель? - и пыталась понять, как могло так получиться, что за следующие полтора года родители вполне обошлись без аналогичных вопросов. Еще я вспоминала одну свою встречу в Приэльбрусьи, женщину- горянку. Мы проезжали через их кабардинское село четыре раза. Облака плыли прямо по селу, то затуманивая, то вновь слегка проявляя богатые высокие каменные дома с решетками на окнах и глухие заборы из железа и камня. Был маленький базарчик, где женщины - совсем дешево - продавали вязаные из козьей и овечьей шерсти свитера, носки, платки и шали. Одна женщина очень была похожа на мою маму. Наш автобус останавливался в этом селе - каждый раз - примерно минут на сорок. Я всматривалась в кабардинку и думала, как странно и причудливо смешивается в людях кровь. У этой, горной женщины, были глаза моей мамы, и ее гордая осанка, и усталое милое лицо. Женщина продавала платки из ангорской шерсти. Она улыбнулась мне и предложила купить платок. У меня не было с собой денег, и я сказала ей об этом. "Нравятся Вам мои платки?" - спросила женщина, и я ответила, что да, очень. Я сказала ей, что она похожа на мою маму. Кабардинка спросила, сколько моей маме лет. "Наверное, как и Вам", - ответила я ей, не подумав (и от того - честно) - "примерно шестьдесят". Женщина очень смутилась. "О…" - тихо сказала она, - "мне только сорок три". Мне тоже стало неловко, а она еще тише, очень тихо, чтобы никто не слышал больше, сказала, что они не могут наряжаться так, как русские женщины, не имеют права, иначе будет ревновать муж, и что она такая, в морщинках, потому, что весь этот огромный каменный дом держится на ней, и у нее очень много работы, но эти платки для нее - радость, потому что она отдыхает, пока вяжет, и потому, что муж никогда не знает, сколько действительно платков она связала и сколько продала. "Возьми", - вдруг протянула она мне платок, нежно-белый и легкий, - "возьми маме в подарок. Не надо денег". Я стала отказываться, но поняла, что обижаю ее, и взяла платок. Когда мы вновь проезжали через это село, я привезла этой женщине деньги - примерно вдвое больше, чем она просила за свои платки, потому мне было жаль ее, и потому что платок был хороший. Но она взяла из моих денег совсем чуть-чуть, меньше, чем просила сама. Она и эти деньги взяла не сразу, думала, смотрела мне в лицо, а потом сказала: "Я куплю себе что-нибудь на память о тебе". Когда мы еще проезжали через это село, была сильная метель, и женщины уже ничего не продавали, но эта женщина вышла к нашему автобусу и попросила меня записать ее адрес, она говорила, что, если нужно будет что-то связать - она свяжет и вышлет. Я не помню, записывала ли я ее адрес. Когда мне захотелось ей написать, я уже не могла вспомнить, записывала ли я ее адрес вообще. Но я до сих пор помню, какие у нее были добрые, грустные глаза. Я не подарила маме платок - мама сказала мне (сразу, как я вернулась, когда они еще не знали о моем предстоящем замужестве): "Ты ведь знаешь, я не ношу платков". Но, вероятно, ничто из энергий нежности и добра не пропадает в пространстве - теплый кабардинский платок принес однажды одному человеку большую радость.
Я как-то подумала, что помню Кавказ по принципу антероретроградной амнезии - как если бы меня контузило и я забыла все, что было после контузии и часть событий до нее. Что было моей контузией? - корь? разрыв с родителями? копившаяся усталость? другое - о чем я просто запретила себе думать однажды так крепко, как если бы этого не было вообще? Я помню, как возле Баксана меня поразил один контраст. В начинавшейся пурге все было черно-серо-белым, даже такие яркие обычно вещи, как хвоя и ягоды облепихи (миллионы этих ягод, заросли облепихи в невероятном количестве росли вдоль дорог, образуя непроходимые стены). Так вот, все было - как на черно-белой кинопленке, включая серые облепиховые ягоды, а вода в Баксане имела - как бы вне всяких законов оптики и логики - пронзительный, светло-изумрудный, с голубизной, цвет. Моя сохранившаяся чувственная память была - как эта цветная вода, текущая в сером.
***
То, ради чего я начала этот рассказ, бессмысленный без предыстории, произошло в октябре, скорее всего, в последней его трети.
Думаю, шла середина рабочей недели - должно быть, вторник или среда. Наш рабочий график на ставку был тогда таков: приемное время 1-й смены - с 8-ми до 13-ти, 2-й - с 15-ти до 20-ти. Еще существовало участковое время, подразумевавшее бумажную работу и выезды на участок, и всего выходило с 8-ми до 15-ти и с 13-ти до 20-ти. Но это была работа не на каждый день. На ставку в диспансере, кажется, никто, кроме меня, не работал, и никто не имел столько свободного времени. Была середина рабочей недели: какой-то особенно до безысходности тяжелый день, но в час это кончилось, вызовов у меня не было. Помню: подошла к окну, за которым облетал - почти облетел - клен, безотчетно смотрела на этот клен, думая о том, что на работу мне теперь только завтра к 15-ти: время складывалось в сутки плюс еще два часа. Дальше я не думала. За все последующие сутки плюс еще два часа я, если и думала (сознательно) - то от силы минуты две в общей сложности, хотя мысли, конечно, приходили ко мне, всплывая - в самой неожиданной форме - на поверхность невесть откуда взявшихся и прорвавшихся наружу чувств.
Психологически случившееся вполне объяснимо. Существует, говоря вообще, известный закон перехода количества в качество, с простейшими примерами диамата, когда при накоплении градусов вода становится паром, или, наоборот, превращается в лед при обратном процессе. У людей это бывает тоже, причем у каждого - по-своему. Я словно потеряла способность думать логически, и в то же время - никогда еще голова моя не была такой светлой. Тихая радость пришла ко мне от понимания, что я сейчас сделаю - и тихой она была оттого, что я сдерживала ее. Был час дня: меньше часа мне потребовалось, чтобы доехать до своего общежития. В два я вышла оттуда с рюкзаком. Я взяла какую-то сумму денег - достаточную, к слову, на билет до Москвы и обратно или чтобы прожить, не бедствуя, в гостинице дня три. Часть вещей и наш походный, литровый железный термос - остались у свекрови. Около трех я была в ее доме, без двадцати - без десяти четыре - на вокзале. Когда автобус тронулся, еще не было четырех.
Дом свекрови стоял пустым. Когда подходила к нему, потемнело, начинал накрапывать дождь. Я открыла дом и поставила на огонь чайник, мята, которую я рвала для чая, была мокра. Мне пришлось зажечь свет - так серо вдруг стало во дворе. Я отдыхала, пока закипал чайник, и мне было так уютно, что, на какое-то время показалось, что хорошо и здесь - но, когда чайник закипел, это прошло. Повторяю: я не думала. Я была как ребенок или животное, которое не знает сомнений, и делала только то, что мне хотелось. Сама моя природа вышла за мои пределы - во всяком случае, за пределы моего сознания.
Когда я, закрыв дом, уходила, то поняла вдруг, что не знаю, вернусь ли. Это не огорчило меня, но наполнило легкостью. Не знала я также, куда еду. Я не очень хорошо помню, почему я оказалась на автовокзале старого города, а не на железнодорожном вокзале, например, - должно быть, так было удобнее. Собственно говоря, мне, наверное, это было все равно.
