Василько смахнул слезы:

— Когда Акулинушку волки задрали, так я от горя ополоумел, удавиться хотел. А вот убили мою Аленушку, поплакал малехо и ничего, не рехнулся. Хотя, Саввушка, ее мне жальчей. Ох, как жальчей! Да, видно, так усмотрел Бог, чтобы казак Василько не с девкой, а с плахою повенчался.

Из Великого Устюга, голодного да запуганного внезапными опричненными наездами, в спокойный и сытый строгановский Сольвычегодск тайком пробирался Ивашка Медведчик, получивший такое прозвище по своему здоровенному медведю, с которым, почитай, исходил весь русский Север.

Ивашка слыл знатным звериным скоморохом, однако не брезговал показывать и блудливые сценки со сквернословием, потешая крестьян татарскими бельмесенами. Ивашка был нечист на руку и падок до плотского греха, при возможности не отказывая себе испортить непутевую девку, соблазнить дешевым подарком сироту или завалить на сеновале чужую женку. Зачастую это заканчивалось жестоким избиением Ивашки деревенскими парнями, и если бы не прирученный медведь, охранявший его словно собака, давно истлевать бы Ивашке где-нибудь за сельской околицей с проломленной головой.

Несколько лет он безбедно прожил в Новгороде, потешая зажиточных купцов да заморских гостей, охотно плативших за невиданную медвежью потешину. Сытно да беззаботно проходила Ивашкина жизнь, покуда в Новгород не пришел лютый архиепископ Пимен, обязавший рвать скоморохам ноздри, а пойманных за своим ремеслом вторично — лишать каленым железом глаз.

«Дурья башка, да коровье вымя», — ругал Ивашка в сердцах, за то что упустил свое счастье, вовремя не отплыв с медведем за море. «Ничего, — пробираясь через лесные заросли по звериным тропам как мог, утешал себя скоморох, — проберусь в Сольвычегодск, за зиму пообрасту малехо жирком, а весною на Камень подамся. Строгановы медвежью потеху высоко ценят, а им не то что Пимен, но и сам черт не указчик!»

Вдруг из-за кустов, с высокого лесного холма, выходящего на дорогу, Ивашка заметил двух всадников, неспешно подъезжающих прямо к нему, подставляя себя под верный выстрел.

— Благодарю Тебя, Господи! — Ивашка перекрестился, поднимая украденный на заставе самопал, и обращаясь к медведю, радостно зашептал. — Сейчас, Миша, уложу того, что с пищалькою, а монашек, даст Бог, сам со страху усерется! От Строгановых не с пустою мошной едут!

Ивашка изготовился, второпях перекрестил самопал и, целясь в казака, выстрелил…

Василька взмахнул руками, качнулся в седле и стал медленно валиться на землю.

— Господи! — в отчаянье закричал Савва. — За что?! В ответ из кустов донеслось звериное рычание и показался медведь, грозно идущий к Снегову на задних лапах. Не мешкая, Савва подхватил Василькину пищаль и выстрелил, почти не целясь.

Медведь жалобно застонал, сделав навстречу послушнику несколько тяжелых шагов, и рухнул замертво, шумно подминая большим телом пустые ветви.

Савва скинул шапку, подкладывая ее под голову умирающего Васильки.

— Отбегался казак… видать не судьба поюродить, — Василько улыбнулся сквозь набегающие слезы. — Любо пожили с Данилою… как у Христа за пазухой. Поклонись за меня, коли свидитесь… а еще Григорию Ани…

Он затих внезапно, оборвавшись на полуслове, как вниз срывается птица, убитая влет.

Новгород встретил Савву неожиданно покрывшим землю снегом и ледяным ветром. Еще подходя к городу, послушник заметил, как над воротами мечутся вороньи стаи, с пронзительным криком сталкиваясь друг с другом в воздухе.

Некогда вольный да хлебосольный Новгород больше напоминал город, в котором долгое время свирепствовала чума: стоявшая у ворот угрюмая стража обыскала послушника и немедля отвела для проверки в съезжую избу. Потом, выяснив, что у Саввы есть секретное донесение для архиепископа, повели на Пименов двор по холодным, пустынным улицам с редкими прохожими, поспешно прятавшимися от стражи.

Архиепископский двор, сильно разросшийся за прошедший год, стал для Новгорода непререкаемым центром власти, откуда осуществлял жесткое правление городом архиепископ Пимен. Кроме самих хором, на Пименовом дворе плотно жались друг к другу многочисленные постройки и пристроечки с известным и неведомым Савве назначением: приспешными кельями, поварнями, большими и малыми житницами, башнеобразными повалушками, кельями подьячих и черных попов, приказом судных дел, ледниками, конюшнями.

— Увидишь владыку, сразу на колени вались, — участливо подсказал с изрубцованным лицом немолодой стражник. — Да гласом отвечай смиренным, все одно, что дитя лепечущее. Даст Бог, помилует владыка.

Крупный, с седыми, вьющимися волосами и большой окладистой бородой, стареющий Пимен напоминал грозных ветхозаветных патриархов, одним видом внушая священный трепет. Робея перед исполином, Савва не заметил сам, как оказался на коленях перед грозным архиепископом.

— Глаголь, раб, откуда пришел и почто дерзостно посмел владыку побеспокоить?

— Прознал я, недостойный, про то, что по Рождеству замыслил царь на Новгород с погромом идти, — прошептал Снегов и сам испугался своих слов.

— Громче, раб, — крикнул Пимен, — говори яснее, кто тебя надоумил поклеп на государя нашего, Иоанна Васильевича, возвести?

— Василько про то поведал, казак, — растерянно пробормотал Савва, — с опричником он повздорил, да случайно и убил, а тот, перед смертью, перед нимто и раскрылся.

— Вот как! — яростно закричал архиепископ. — Стало быть, ты тоже помогал убивцу человека государева беззаконно смерти придать?

— Не зрел того очами, — Савва перекрестился и рухнул ниц. — Но прослышав, к тебе поспешил, владыко!

— Ведаешь ли, раб, что за навет, да за донос ложный бывает? — Пимен подошел к Снегову и ткнул в спину острым посохом. — Яко поганую муху иглою накалывают потехи ради, так и лжеца, в науку неразумным чадам, сажают на кол!

Неторопливым жестом Пимен подозвал к себе стоящего неподалеку архиерея:

— Про сказанное немедля в Москве сведайся. Сегодня же отряди гонца к Вяземскому, да на подношение сто рублев выдай, — Пимен задумался и кусая губы, продолжил. — Нет, пожалуй, для князя мало. Возьми-ка втрое. А послушника сего покудова определи в ледяную яму. Да коли выпадет свободный час, о деле с пристрастием допроси.

Минул месяц, как Савва томился в лютом заточении, перекочевывая из одной ледяной ямы в другую. Пост близился к концу, и крестьяне из окрестных деревень спешно свозили свежую убоину на архиепископский двор.

— Страдания со смирением да благодарностью принимай, терпи, коли за правду страдаешь, — завидев изможденного голодом да стужей послушника, приговаривал старый келарь. Затем недовольно осматривал ставшие тесными от поклаж стены, охал и принимался заученными прибаутками подгонять нерасторопных крестьян, сгружавших завернутые в рогожки говяжьи и свиные четверти. — Давай, родимые, воз рассыпали, да два нагребли!

— Ужо и так все выгребли, — недовольно огрызались мужики, но, пугливо посматривая на превратившегося в тень послушника, старались сгружать спорей. — Умерил бы владыко чрево свое, да пожалел нас, грешных. Ноне по деревням-то с голодухи пухнут, щи пустые из единой капусты да крапивы хлебают. Всех коров порезали, теперь и забелить щи нечем.

— Тако и отощали! — посмеивался в ответ келарь. — Мурла красные, небось, не на крапиве нажрали? Знаю, истинно ведаю, что по лесам шастаете, да воровски зверье промышляете!

— Куда там, попробуй сунуться топереча в лес, — испуганно открещивались мужики. — За добытого зайчика у самого живьем лопатку вырежут да и отведать заставят.

— Како иначе, родимые? — удивился келарь. — Али не ведаете того, что не по достатку еда — та же беда? Вам, стало быть, на роду написано брюхо в голоде соблюсти!

Выпроводив крестьян, келарь внимательно оглядел яму:

— Некуда девать тебя, болезный. Теперь с убоиной бодрствовать да о спасении молитвенно радеть станешь.