Сам же факт наличия в сагах имени Владимира и отсутствие имен его предшественников представляет собой, так сказать, временной маркер, безошибочно показывающий, что годы его правления и «есть время, ког­да норманны, по большему счету, открыли для себя Русь и начали систе­матически прибывать в ее пределы»283. Именно по этой причине отзвуки собственной истории восточноевропейских стран и народов появляются у скандинавов, констатируют сами норманисты, «лишь в сообщениях, от­носящихся к концу Х-ХІ веку»284, в связи с чем, подчеркивает Мельнико­ва, именно «с рубежа Х-ХІ вв. особую ценность для освещения социаль­но-политической истории Древней Руси приобретают скандинавские... источники»285. Первым викингом, побывавшим на Руси, саги считают Олава Трюггвасона286, в будущем норвежского короля (995-1000). В са­гах, вместе с тем, точно названо и время первого появления скандинавов в Византии. Крупнейший византинист XIX в. и норманист В.Г.Василь­евский доказал, что скандинавы приходят в Империю и вступают в дру­жину варангов (варягов) значительно позднее ее возникновения в 988 г. При этом указав, что византийские источники отождествляют «варангов» и «русь», говорящих на славянском языке, и отличают их от норманнов287. «Сага о людях из Лаксдаля» («Сага о людях из Лососьей Долины»), кото­рую ученый характеризует как «древнейшая и наиболее достоверная исто­рическая сага», не только приводит имя первого норманна, служившего в 1027-1030 гг. в корпусе варангов, но и особо акцентирует внимание на том, что по прибытию в Константинополь «он поступил в варяжскую дру­жину; у нас нет предания, чтобы кто-нибудь из норманнов служил у кон­стантинопольского императора прежде, чем Болле, сын Болле»288. Нор­манисты оспаривают эту информацию саги, уверяя, что Болли был скорее «одним из последних исландцев, служивших в варяжской дружине»289.

Но точность ее показаний подтверждается тем, что саги, подчеркивает А.Г Кузьмин, не знают никого из византийских императоров ранее Иоан­на Цимисхия (ум. 976), причем знают его не непосредственно, а лишь по устным припоминаниям. Отсюда, а также принимая во внимание нали­чие в памяти древних скандинавов имен лишь Владимира и Ярослава Мудрого, исследователь выводит, что скандинавы включились в дви­жение на восток лишь в конце X века. Он акцентирует внимание также на том факте, что во времена Владимира герои саг «действуют в При­балтике, на побережье прежде всего Эстонии», и далее Эстонии их дей­ствия «не простираются». Лишь только при Ярославе, в связи с его же­нитьбой на дочери шведского короля Ингигерде, в варяжскую «дружину включаются шведы, в результате чего постепенно размывается и ее сос­тав, и содержание этнонима». С этого же времени, заключает Кузьмин, норманны проникают и в Византию, где приблизительно в 1030 г. всту­пают в дружину варангов (варягов)290.

Вывод Кузьмина о деятельности героев саг на рубеже Х-ХІ вв. лишь на побережье Эстонии подтверждает нумизматический материал. Так, если в эстонских находках английских монет преобладают монеты короля Этельреда II (979-1016) (в том числе подражания им скандинавского происхождения), то в русских Канута (1016-1039) (в том числе датские им подражания). В связи с чем В.М.Потин заключает, что, во-первых, существовали прямые русско-датские контакты, и, во-вторых, что «для Древнерусского государства экономические контакты со странами Скан­динавского полуострова не,имели столь важного значения, как для Эсто­нии»291. О времени проникновения скандинавов на Русь также говорит нумизматика: датские, шведские и норвежские монеты начинают оседать в русских кладах не ранее второй четверти XI в., хотя их регулярная че­канка началась в 90-х гг. предшествующего столетия (первые западноев­ропейские монеты появляются в этих же кладах около 60-70-х гг. X в.)292. Первыми из скандинавов в пределы Древнерусского государства стали прибывать датчане, о чем, кроме нумизматики, свидетельствует и Тит-мар Мерзебургский, сообщивший со слов участников взятия польским королем Болеславом Храбрым в 1018 г. Киева о нахождении в нем дат­чан. И лишь затем, в связи с установлением более тесных связей Руси со Швецией, в поток варягов, идущих на Восток, вливаются шведы.

До рубежа Х-ХІ вв. шведы бывали в русских землях буквально в единичных случаях, которые, естественно, не могли отразиться в памяти их соотечественников, в связи с чем «хвастливые скандинавские саги, -отмечал С.А. Гедеонов, - храняг самое единодушное молчание о тех пре­словутых походах скандинавских русов на Миклагард и на Берду, Итиль и Семендер, которыми так гордится норманская школа»293. В договоре князя Игоря 944 г. один из купцов назван как «Свень»294 (Гедеонов приводит еще один вариант написания этого имени «Свед»). По мнению Кузьмина, имя Свень (то есть «швед») говорит о том, что «выходцы из германских племен воспринимались в варяжской среде как этнически чужеродный элемент». При этом он подчеркнул, что «имена с компонен­том свен не могут возникнуть у самих свевов, как, скажем, имя Рус не имеет смысла в Русской земле»295. И имя Свень, означавшее этническую принадлежность его носителя, говорит, надо добавить, «о буквально еди­ничном присутствии шведов в восточнославянском обществе середины X столетия»296. Примыкает по смыслу к имени Свень и имя Ятвяг, читае­мое в том же договоре и указывающее, как заметил еще С.М.Соловьев, на племя, из которого вышел этот человек - ятвягов. Точно также затем полагали С.А.Гедеонов, В.Т.Пашуто, А.Г.Кузьмин297.

С показаниями саг о времени появления скандинавов на Руси - с кня­жения Владимира Святославича - находится в связи материал ПВЛ и дру­гих летописей. В их известиях о варягах выходцы «из заморья» восприни­маются, если не считать статью под 859 г. и начало варяжской легенды, двояко: либо как естественная часть восточнославяпского мира, либо как какой-то особый, но очень дружественный и весьма близкий русским людям «заморский» народ. Но, начиная именно с 80-х гг. X в., в-летопи­сях резко меняется тональность сообщений о варягах. Резко меняется, вместе с тем, и род деятельности этих находников на Руси. Если до сих пор они являли собой организующую и созидательную силу в восточно­славянском обществе, активно решающую сложные внутри- и внешне­политические вопросы, стоявшие перед зарождающимся и быстро крепнувшим государством, то во времена Владимира и Ярослава варяги выступают прежде всего в роли активных участников княжеских распрей и в роли профессиональных убийц, от рук которых погибли киевский князь Ярополк, сын Владимира Святославича Борис, причем летопись в одном случае противопоставляет их варягам прошлого в лице некоего Варяжко, который долго мстил за смерть Ярополка (известия ПВЛ под 980, 983, 1015, 1024 и 1036 гг., статья под 1043 г. софийско-новгородских сводов ХѴ-ХѴІ вв.)298. Причины изменения характера поведения наход­ников «из заморья» и изменения отношения к ним русских кроятся в том, что в состав варягов, дотоле весьма близких по духу и крови восточным славянам, стали вливаться иноэтничные элементы. Это, в свою очередь привело к тому, что термин «варяги» начинает во второй половине X в. отрываться от своей основы и обозначать собой принадлежность к опре­деленному кругу европейских народов, который в XI в. олицегворяет уже «не только в географическом, этническом, но после крещения Руси, а особенно после 1054 г. - и в вероисповедальном смысле», обретя, тем са­мым, значение, адекватное современному «западноевропеец»299.

Саги, являясь ключом к установлению позднего времени появления скандинавов на Руси - конец X в., тем самым закрывают тему об ино­странных памятниках, якобы свидетельствующих в пользу норманства варягов предшествующего времени. Но на некоторых из них, занимаю­щих особое место в системе доказательств норманистов, уместно все же остановиться. И прежде всего на якобы скандинавских названиях днеп­ровских порогов, приведенных по-русски и по-славянски в труде визан­тийского императора Константина VII Багрянородного «Об управлении империей» (середина X в.), этого, как отмечается в литературе300, одного из главных доказательств норманского происхождения руси. На него указывали в XVIII в. Г.З.Байер, Ф.Г.Штрубе де Пирмонт, Г.Ф.Миллер, шведский историк Ю.Тунманн. Ф.А.Браун, полагая, что «центр тяжести норманской теории лежит» не в показаниях источников (тем самым при­знавая, что норманская теория не имеет в них опоры), а в данных лин­гвистики, видел одно из «лучших» ее доказательств (кроме норманистско-го толкования личных имен ПВЛ) в норманистском понимании назван­ных порогов301. И этот аргумент, конечно, был перенесен в советскую науку, где получил к тому же дополнительное обоснование. В 1947 г. М.Н.Тихомиров, считая, что у Констанина Багрянородного Новгород на­зван Немогардом «с явным скандинавским окончанием на «гард», утвер­ждал, что его информатором был скандинав, сообщивший ему «русские» названия порогов в скандинавской окраске». В.В. Мавродин, справедливо подчеркнув, что о Днепровском пути императору могли рассказать «лю­ди, хорошо знавшие путь «из варяг в греки», также видел таковых в нор­маннах, ибо Новгород, произносил он как истину, получил «скандинав­ское окончание «гард»302. Данный тезис повторяли затем и другие иссле­дователи303, но Тихомиров серьезно заблуждался, и окончание названий поселений на «гард» не является чем-то исключительно присущим только для шведского языка. Так, И.И. Первольф указывал на наличие у южно­балтийских славян разных типов населенных пунктов: огороженное мес­то - «гард (город)», место открытое - «весь»304. На территории современ­ной Польши, не так далеко отстоя от Балтийского моря, расположены, следует сказать, «Бялогард», «Новогард» и «Старгард-Щецински».