В атмосфере окружавшего Джеймса почтения наиболее проницательные из его друзей тем не менее догадывались, что он не был в полной мере счастлив (по-настоящему близких друзей у него, впрочем, не было, что само по себе говорит о многом); Жизнь его не отличалась разнообразием в ней было не намного больше внешних событий, чем в жизни Джейн Остин, — если не считать того, что в двадцать лет с небольшим он сделался профессиональным писателем и познал всю горечь разочарований и радость редких побед, которые выпадают на долю литератора. В каком-то смысле он вел одинокую жизнь кабинетного ученого, если можно представить себе ученого, так же преданного науке, как Генри Джеймс был предан литературе: он совершал не слишком обременительные путешествия, чаще всего по Франции и Италии, увлекался архитектурой и живописью, проявляя при этом больше эрудиции, чем оригинальности, присутствовал на званых обедах в Лондоне, посещал загородные дома своих знакомых, а приближаясь к старости, стал завязывать романтические дружеские отношения с молодыми людьми. Этот последний момент не следует упускать из виду, учитывая данные, которыми мы располагаем во второй половине XX века.
Все это не могло дать ему удовлетворения. Он не изведал ни самых простых, ни самых высоких радостей, ни тех и других, слитых воедино, что особенно важно. Его не вознаградила даже литература, во имя которой он так самозабвенно трудился. Да, он пользовался благоговейным признанием в литературных кругах, и даже больше, чем Диккенс или Достоевский. Он знал, что им были созданы первоклассные произведения. Не лишенный некоторого тщеславия, он был также вполне уверен в ценности и справедливости своих суждений о художественном мастерстве. И тем не менее ему хотелось, и хотелось с необычайной силой, добиться бесспорного и впечатляющего успеха у массовой читательской аудитории. Он не шел на уступки и компромиссы, когда работал над романами, и это успокаивало его совесть художника. Однако он пошел на очень серьезный компромисс, на который не согласились бы даже писатели с менее возвышенными, чем у него, принципами, когда предпринял злосчастные попытки писать для театра. Попытки эти завершились провалом, который его болезненно травмировал.
Широкая читательская популярность так и не пришла к нему. Ее добились его друзья: Тургенев, когда Джеймс был молод, затем Поль Бурже{129}, а когда он достиг преклонного возраста — Герберт Уэллс и Эдит Уортон{130}. Он испытывал к ним чувство зависти, как и ко всем писателям, которые завоевывали широкую публику и получали крупные гонорары. В действительности его собственные дела обстояли совсем неплохо. Он приобрел не только солидную литературную репутацию, но и возможность жить с полным комфортом. Если учесть, насколько трудным было восприятие его произведений, доходы его следует признать внушительными. Но это не утешало его. Его надежды не сбылись. Он был хорошим человеком, с незаурядной силой воли и все невзгоды переносил стоически, но его жизнь в поздний период была омрачена разочарованием.
Нередко полагают, что Генри Джеймс принадлежал к старинному английскому семейству в Новой Англии и всегда располагал большим состоянием. Ни то ни другое не соответствует действительности. Что касается состояния, то он не имел его почти до пятидесяти лет, когда вступил во владение тремястами фунтами годового дохода. Триста фунтов в год значили в конце XIX века больше, чем сейчас, однако было бы трудно назвать это крупными средствами. Они соответствуют доходу одной из героинь Троллопа миссис Дейл, которая довольствовалась скромным вдовьим существованием в Оллингтоне. Генри Джеймс имел возможность получить эти деньги десятью годами ранее, но он отказался от них в пользу своей больной сестры Элис, будучи в избытке наделен такими качествами, как щедрость и чувство братской привязанности.
С двадцатилетнего возраста он существовал на то, что зарабатывал пером. Часто он занимался литературной поденщиной, к которой в наше время писатель его ранга отнесся бы с пренебрежением. Он усердно трудился над журнальными обзорами, статьями, письмами для американских газет, писал по заказу биографию крупного предпринимателя, которого ни во что не ставил, печатал рассказы-однодневки и в то же время создавал ту прозу, по которой мы его знаем. Правда, при жизни отца, умершего, когда Генри исполнилось тридцать девять лет, он мог заимствовать небольшие суммы у родителей. К этому он прибегал редко, но это означало, что он ощущал за собой поддержку. Впрочем, Джеймсы не были по-настоящему богаты, хотя отец Генри после смерти своего собственного отца объявил с присущей ему ирландской экспансивностью, что отныне он может позволить себе ничего не делать всю жизнь.
Все Джеймсы были ирландского происхождения, или, точнее, шотландско-ирландского, как говорят американцы. Это означает, что они вели свое начало от шотландских поселенцев, которые, как это было с Джеймсами, покидали Ольстер и перебирались на юг. Они были кальвинистами-пресвитерианцами, причем дед Генри, основатель их клана в Америке, отличался в вопросах веры твердостью и суровостью. Он эмигрировал в Америку в конце XVIII века, поселился в Олбани{131} и сколотил состояние, торгуя земельными участками в северной части штата Нью-Йорк. Состояние но тем временам было крупным, но его предстояло разделить среди тринадцати детей, поэтому отцу Генри Джеймса, которого тоже звали Генри, досталось в конечном счете десять тысяч годового дохода. Напомним, что в те времена пять долларов были равны английскому фунту. Даже двух тысяч фунтов в год было достаточно, чтобы на всю жизнь избавить Генри-старшего от необходимости заботиться о хлебе насущном, и он не счел нужным заработать ни единого пенни.
Это не значит, что он предавался праздности. Как и его сын, он всю жизнь писал, блистая красноречием, но не извлекая из этого никаких выгод. Говорил он еще более красноречиво, чем писал. Судя по всему, это был очень привлекательный человек и настоящий ирландец. С детства Генри Джеймс, должно быть, слышал вокруг себя речь с ирландским акцентом, однако он изгнал все следы этого акцента из своей собственной речи. В этом отношении, как и во всех других, трудно было бы представить себе человека, который меньше походил бы на ирландца. Раз или два он посетил Ирландию, и она не произвела на него благоприятного впечатления.
В семье Джеймсов царила взаимная любовь. Уильям{132}, брат Генри, был старше его всего на полтора года. Став философом и психологом, он приобрел такую же известность в своей области, как Генри в своей. В детстве он был драчливым, своевольным, любил командовать, тогда как Генри отличался застенчивостью и был всеобщим любимцем. Благодаря эксцентричности отцовского характера и его страстному интересу к разного рода идеям их детство протекало далеко не безмятежно, несмотря на всю любовь, которой они были окружены. Семья все время переезжала с места на место.
Взглядам Генри Джеймса-старшего были свойственны широта и доброжелательность. Он решил не докучать своим детям строгим религиозным воспитанием, которое омрачало его собственное детство. Он открыл или изобрел для них, а также для всего рода человеческого и всеобщего общественного совершенствования нечто вроде универсальной веры, основанной на учении Сведенборга{133}, однако более жизнелюбивой и проникнутой безграничным оптимизмом. Он написал о своей вере множество книг, но последователей не нашел. Это не обескуражило его. Он посвятил себя воспитанию детей.
Он постоянно кочевал. Много раз перебирался из одного дома в другой: с Вашингтон-плейс (неподалеку от Вашингтон-сквер) на 14-ю улицу, находившуюся в то время далеко от центра Нью-Йорка, а затем в Нью-Порт{134}, в Род-Айленде. Когда его внимание привлекала европейская система образования, он отправлялся в Женеву, Париж, Лондон. Но поскольку там хорошо, где нас нет, его мысли возвращались к достоинствам американских форм обучения с их ярко выраженным демократизмом. Поэтому он ехал назад в Нью-Порт. После года, проведенного там, он вновь ясно видел всю необходимость строгих методов европейского воспитания. В шестнадцатилетнем возрасте Генри отдали в инженерное училище. Он был сообразительным мальчиком, но к прикладным наукам не проявлял никаких способностей. Это была самая неудачная из всех блестящих идей его отца.
